Кто — либо из тех, к кому в первую очередь относятся мои упреки, разгневавшись, спросит, может быть: «Если мы и впрямь имеем столь дурных советников, то почему же мы остаемся невредимыми и не уступаем в могуществе никакому другому городу?» Я на это ответил бы, что мы имеем противников, которые нисколько не благоразумнее нас. Так, если бы фиванцы после сражения, в котором они одержали победу над лакедемонянами[50], освободили Пелопоннес, дали автономию остальным эллинам и соблюдали бы мир, а мы продолжали бы поступать несправедливо, тогда не пришлось бы этому человеку задать свой вопрос, и мы бы поняли, насколько соблюдать умеренность лучше, чем вмешиваться в чужие дела. Теперь же сложилась такая обстановка, что фиванцы спасают нас, а мы — их, они доставляют нам союзников, а мы — им. Поэтому, если рассуждать здраво, мы и фиванцы должны были бы давать друг другу деньги на народные собрания: ведь кто из нас чаще будет собираться, тот обеспечит лучшее положение своему противнику. Необходимо, чтобы люди даже мало — мальски здравомыслящие свои надежды на спасение возлагали не на ошибки наших врагов, а на собственные действия и собственный разум. Ибо тому благу, которое достается нам благодаря их неразумию, случай может положить конец или принести изменения. То же благо, которого мы добились благодаря самим себе, будет прочным и более продолжительным.
Итак, тем, кто упрекает нас без оснований, возразить нетрудно. Но если кто — либо из настроенных более благожелательно, подойдя ко мне, согласится с тем, что я говорю правду и справедливо порицаю за происходящее, но скажет, что люди, призывающие к благоразумию, должны не только обвинять за содеянное, но и советовать, от чего воздерживаться и к чему стремиться для того, чтобы прекратились неправильные решения и действия, — вот на такую речь мне было бы трудно дать ответ; трудно не в том смысле, чтобы мой ответ был правдивым и полезным, а в том, чтобы он понравился вам. Тем не менее, поскольку уж я решился говорить без утайки, то мне следует, не колеблясь, высказаться и по этому вопросу.
Я несколько раньше говорил уже о том, чем должны обладать люди для того, чтобы благоденствовать, а именно — благочестием, рассудительностью, справедливостью и прочими добродетелями. А о том, как нам в кратчайший срок научиться этим добродетелям, я скажу сейчас правду, хотя она, вероятно, покажется слушателям странной и сильно отличающейся от общепринятого взгляда. Ибо я полагаю, что мы будем жить в лучшем государстве и сами станем лучшими и преуспеем во всех делах, если перестанем стремиться к владычеству на море. Это владычество привело нас к нынешним неполадкам, уничтожило тот демократический строй[51], при котором наши предки были счастливейшими из эллинов, оно — причина всех бед, которые мы претерпеваем сами и доставляем другим эллинам. Хорошо понимаю, как трудно человеку, порицающему столь желанное для всех и ставшее предметом борьбы могущество, ожидать терпеливого отношения к своим словам. Тем не менее, поскольку вы уже выдержали и другие мои речи, хоть и правдивые, но неприятные, я прошу вас принять и эту и не счесть меня таким безумцем, который решился бы выступить перед вами со столь необычной постановкой вопросов, если бы не имел, что сказать вам правильного по этому поводу. Напротив, я думаю сделать очевидным для всех, что мы жаждем владычества несправедливого, недостижимого и не способного принести нам пользу.
Что оно несправедливо, я могу показать вам на основании того, что узнал от вас самих. Ведь когда лакедемоняне обладали этим могуществом[52], каких только слов мы не расточали, обвиняя их господство, доказывая, что по справедливости эллины должны быть автономными? Какие из значительных городов мы не призывали к участию в созданном для этой цели военном союзе? Сколько посольств отправили к великому царю[53], чтобы внушить ему, что несправедливо и вредно, чтобы один город властвовал над эллинами? И перестали мы воевать и подвергаться опасности на суше и на море не прежде, чем лакедемоняне согласились заключить договор об автономии[54]. Тогда, оказывается, мы считали несправедливым, чтобы более сильные властвовали над более слабыми, да и теперь мы признаем это в установившейся у нас политической системе.
И к тому же я надеюсь вам быстро доказать, что мы не смогли бы установить свое владычество на море, если бы и захотели. Если мы не сумели сохранить его, имея десять тысяч талантов[55], то как смогли бы мы приобрести это могущество теперь, когда мы нуждаемся в средствах, и при том, что нравы у нас не те, при каких мы добились власти, а такие, при каких мы ее потеряли? Я полагаю, что вы очень быстро поймете из следующих моих слов, что городу невыгодно принять эту власть, если бы даже нам ее предлагали. Я предпочитаю и об этом сказать вкратце, ибо опасаюсь, как бы из — за моих многочисленных упреков не показалось кое — кому, будто я поставил себе за правило чернить наш город.
И действительно, если бы я стал так говорить о государственных делах перед какими — либо другими людьми, я заслужил бы такое обвинение. Но ведь я выступаю с речью перед вами и не стремлюсь оклеветать вас перед другими, но хочу, чтобы вы сами прекратили подобные действия и чтобы наш город и остальные эллины твердо соблюдали мир, которому посвящена вся моя речь. По необходимости и те ораторы, которые увещевают, и те, которые обвиняют, пользуются сходными словами, однако замыслы их как нельзя более противоположны друг другу. Поэтому нам не всегда следует судить одинаково о тех, чьи речи как будто те же самые: тех, кто порицает вас, чтобы принести вред, надо ненавидеть, ибо это люди, враждебные государству; тех же, которые увещевают вас ради вашей же пользы, надо восхвалять и считать наилучшими гражданами; а в особенности того из них, кто способен наиболее ясно показать, какие действия дурны и к каким бедствиям приводят. Ибо такой оратор быстрее всего смог бы добиться, чтобы вы, возненавидев то, что следует ненавидеть, обратились к лучшей политике. Это я хотел сказать вам, чтобы оправдать мою резкость в том, что уже было до сих пор сказано, и в том, что я еще собираюсь сказать. А теперь я снова начну с того, на чем я остановился.
А именно: я говорил, что вы лучше всего убедитесь, сколь невыгодно было для нас приобретение власти на море, если посмотрите, каким был наш город до того, как приобрел эту власть, и каким стал после того, как получил ее. Если вы это мысленно сопоставите, то поймете, причиной скольких несчастий для города она явилась.
Так вот, наше государство тогда было настолько лучше и сильнее, чем стало впоследствии, насколько Аристид, Фемистокл и Мильтиад были лучшими мужами, чем Гипербол[56], Клеофонт[57] и нынешние ораторы в народном собрании[58]. Вы убедитесь, что народ в своей политической деятельности тогда не был преисполнен безделья, нужды и пустых надежд, но был в состоянии побеждать в сражениях всех, кто вторгался в нашу страну, удостоивался наград за доблесть в битвах за Элладу, пользовался таким доверием, что большая часть эллинских городов добровольно подчинилась ему. Несмотря на это, морское могущество привело нас к тому, что вместо почитаемого всеми политического строя у нас такая распущенность, за какую ни один человек не стал бы хвалить; граждан же это могущество приучило к тому, что вместо того, чтобы побеждать нападающих на нас, они не осмеливаются даже встретить врагов перед стенами города[59]. Вместо благоволения к нам союзников и доброй славы среди прочих эллинов морское могущество вызвало такую ненависть, что наш город едва не подвергся порабощению, если бы только лакедемоняне, которые сначала воевали против нас, не проявили больше благосклонности к нам, чем те, которые были прежде нашими союзниками. Однако несправедливо было бы обвинять последних за то, что они оказались враждебны к нам: ведь они стали к нам так относиться, не нападая, а защищаясь, и лишь после того, как претерпели много плохого; ибо кто выдержал бы наглость наших отцов, которые, собрав самых бездельных и причастных ко всяким гнусностям людей из всей Эллады и, заполнив ими триеры, навлекли на себя ненависть эллинов, изгоняя из других городов лучших граждан и распределяя их имущество между негоднейшими из эллинов[60]? Однако же если бы я осмелился подробно рассказать о том, что произошло в те времена, то вас, возможно, заставил бы лучше рассудить нынешнее положение дел, но к себе самому вызвал бы ненависть. Ведь вы обычно негодуете не столько против виновников ваших ошибок, сколько против тех, кто вас порицает за них. И поскольку вы так настроены, я опасаюсь, как бы не вышло, что, пытаясь облагодетельствовать вас, я сам попаду в беду. Тем не менее я не отступлю полностью от того, что задумал сказать, но, опустив самое неприятное и способное вас больше всего уязвить, напомню только о том, что заставит вас понять безрассудство тогдашних руководителей государства. Они так тщательно придумывали действия, за которые люди вызывают к себе величайшую ненависть, что провели постановление — деньги, полученные от взносов союзников, разделить на таланты и вносить на орхестру во время Дионисий, когда театр будет полон[61]. И не только это. Они выводили на сцену сыновей граждан, погибших на войне[62], демонстрируя, с одной стороны, союзникам взысканные с их имущества подати, вносимые на орхестру наемниками, а с другой стороны, — остальным эллинам — множество сирот и бедствия, вызванные таким своекорыстием. Поступая так, они и сами считали город счастливым, и многие неразумные люди превозносили его; не имея ни малейшего представления, что произойдет из — за этого в будущем, они восхищались и восхваляли несправедливо приобретенное городом богатство, хотя оно должно было вскоре загубить и то, которое существовало там по праву. Тогдашние руководители государства так далеко зашли в пренебрежении к собственным делам и в стремлении к чужому, что стали снаряжать триеры в Сицилию в то время, как лакедемоняне вторглись в нашу страну, и уже построено было укрепление в Декелее[63]; им не стыдно было видеть, что отечество раздирается и опустошается, а они отправляют войско против тех, кто никогда ни в чем не провинился перед нами; нет, они дошли до такого безрассудства, что задумали установить свою власть над Италией, Сицилией и Карфагеном, в то время как не владели своими собственными предместьями. Они настолько превзошли всех людей в своем неразумии, что других несчастья смиряют и делают благоразумней, а их и несчастья ничему не научили. И это несмотря на то, что во время нашего владычества они испытали больше и более серьезных бедствий, чем когда — либо довелось испытать нашему городу. Двести триер, отплывшие в Египет, погибли вместе с экипажами, у Кипра погибли сто пятьдесят триер; во время Декелейской войны они загубили десять тысяч гоплитов из своих граждан и союзников, в Сицилии — сорок тысяч гоплитов и двести сорок триер, наконец, двести триер в Геллеспонте. А кто сочтет, сколько загублено эскадр по пять, десять или более того триер, сколько погибло отрядов по тысяче или две тысячи человек? Одно только можно сказать: стало обычным тогда устраивать каждый год публичные погребения, на которые приходили многие наши соседи и другие эллины не для того, чтобы разделить нашу скорбь по усопшим, а чтобы порадоваться нашим несчастьям. В конечном итоге незаметно для самих себя они заполнили общественные могилы трупами сограждан, а фратрии и списки лексиарха — людьми, не имеющими никакого отношения к нашему городу[64]. Об огромном числе погибших можно лучше всего узнать из следующего: мы увидим, что роды самых именитых мужей и самые прославленные дома, которые устояли в период распрей при тиранах и во время войн с персами, оказались разоренными при том могуществе, которого мы теперь жаждем. А если бы кто — нибудь пожелал рассмотреть, беря это как бы для примера, что сталось с остальными гражданами, то обнаружилось бы, что мы почти изменили свой состав. Однако же не тот город следует считать счастливым, который Набирает себе граждан кое — как из людей всякого рода, а тот, который лучше других сохраняет потомство людей, с самого начала заселивших его; а людей надо восхвалять не тех, кто владеет тиранической властью, не тех, кто приобрел власть большую, чем полагалось, а тех, кто хотя и достоин величайших почестей, но довольствуется теми, какие дарует им народ. Ибо это лучшее, надежнейшее и достойнейшее состояние, которого может добиться как отдельный человек, так и город в целом. Именно такими качествами обладали современники войн с персами, и поэтому они жили не как разбойники, то имеющие излишние средства к жизни, то терпящие величайшие бедствия из — за недостатка в продовольствии и осады; нет, они не испытывали недостатка в продуктах повседневного питания, но и не имели излишков; Гордились справедливостью своей политической системы и собственными добродетелями, и жизнь их была более радостной, чем у других эллинов. Люди же следующего поколения пренебрегли этими преимуществами, стали стремиться не к управлению, а к тирании — слова эти как будто имеют одно и то же значение, но в действительности смысл их резко отличен: дело правителей заключается в том, чтобы своими заботами сделать управляемых более счастливыми; в обычае же тиранов трудами и несчастьями других доставлять себе радости. И те, которые действуют подобно тиранам, по необходимости должны подвергнуться таким же несчастьям, как они, и сами испытать то, чему подвергали других. Именно это и случилось с нашим городом. За то, что мы держали гарнизоны в чужих акрополях, мы увидели врагов в своем собственном акрополе; за то, что брали детей заложниками, отрывая их от отцов и матерей, многие наши граждане были вынуждены во время осады хуже, чем следовало, воспитывать и кормить собственных детей. За то, что наши граждане занимались земледелием на территориях других городов, им в течение многих лет не довелось даже увидеть свою собственную землю. Поэтому, если бы кто — либо спросил нас, согласны ли мы уплатить за столь долгое владычество такими бедствиями нашего города, кто из нас согласился бы на это, кроме совершенно потерявшего рассудок, не помышляющего ни о святилищах, ни о родителях, ни о детях, ни о чем другом, кроме как о собственном веке? Но образцом для себя мы должны избрать рассуждения не подобного рода людей, а таких, которые обладают большой предусмотрительностью, чтут добрую славу государства не меньше, чем собственную, и предпочитают скромное существование на основе справедливости большому богатству, добытому несправедливо. Когда наши предки вели себя подобным образом, они передали потомкам государство в процветающем состоянии и оставили бессмертную славу о своей доблести. Отсюда легко можно вывести два заключения: что страна наша способна воспитывать лучших мужей, чем другие государства, и что так называемое могущество является на деле несчастьем, ибо оно таково, что портит всех им обладающих.
