Мне хотелось бы, чтобы было столь же легко убедить слушателей следовать добродетели, сколь просто восхвалять ее. Но теперь я боюсь, не впустую ли говорю подобные вещи. Ибо в течение уже долгого времени нас развращали люди, не способные ни на что иное, кроме обмана, и до такой степени ни во что не ставящие народ, что, желая развязать войну и сами получив за это деньги, они осмеливаются говорить, что мы должны подражать нашим предкам, не допускать, чтобы над нами смеялись и чтобы плавали по морю те, которые не хотят платить нам взносы. Я охотно спросил бы этих ораторов, каким предкам они призывают нас подражать: тем ли, которые жили во время войн с персами, или тем, которые руководили государством перед Декелейской войной? Если вторым, тогда они предлагают нам не что иное, как снова подвергнуться риску порабощения; если же они советуют подражать тем, кто победил варваров при Марафоне, или тем, кто жил еще до этого, то разве не бесстыднейшие люди эти ораторы? Восхваляя тогдашних государственных деятелей, они тут же убеждают вас делать прямо противоположное тому, что делали те, и допускать ошибки такие, что я не знаю, как мне с ними и быть: сказать ли правду о них, как я делал до сих пор, или умолчать, опасаясь вашего гнева? Мне кажется, лучше было бы сказать об этих ошибках, однако я вижу, что вы больше гневаетесь на тех, кто порицает вас за них, чем на виновников случившихся бедствий. Однако же я устыдился бы, если бы оказалось, что я больше забочусь о своей репутации у вас, чем об общем благе. Мой долг, как и долг всех, кто печется о нашем государстве, выбирать речи не самые приятные, а самые полезные. Вам же нужно прежде всего понять следующее: в то время как для лечения телесных недугов врачи изобрели много разнообразных средств, нет иного лекарства для душ невежественных и преисполненных дурными устремлениями, кроме как речь, дерзающая порицать за ошибки. Далее: смешно терпеть прижигания и операции врачей ради избавления от более сильной боли, а речи отвергать еще до того, как получишь ясное представление, могут ли они принести пользу слушателям.

Я сказал это заранее потому, что в дальнейшем собираюсь говорить вам, не уклоняясь ни от чего, без всякого стеснения. Если бы приехал какой — нибудь чужеземец и, еще не поддавшись вашей развращенности, столкнулся внезапно с тем, что происходит, разве не решил бы он, что мы обезумели и лишились рассудка? Ибо мы тщеславимся подвигами предков и считаем нужным превозносить город за тогдашние деяния, сами же поступаем не так, как они, а прямо противоположным образом. Предки наши постоянно воевали с варварами за эллинов, а мы сняли с места людей, добывавших себе средства к жизни в Азии, и повели их против эллинов[41]. Наши предки, освобождая эллинские города и оказывая им помощь, удостоились гегемонии: мы же, порабощая эллинов и делая обратное тому, что делали наши предки, возмущаемся, если нас не удостаивают таких же почестей, какие имели те. Мы настолько уступаем нашим предкам в действиях и образе мыслей, что в то время, как они ради спасения эллинов решились покинуть свою родину[42] и победили варваров, сражаясь на суше и на море, мы даже ради собственных интересов не хотим подвергаться опасности. Стремясь властвовать над всеми, мы не желаем участвовать в походах; затевая войну едва ли не против всего человечества[43], мы сами ею не занимаемся, а поручаем людям, лишенным отечества, перебежчикам или таким, которые стеклись сюда из — за других преступлений. Стоит кому — либо предложить этим людям большую плату, как они последуют за ним против нас[44]. Тем не менее мы любим этих наемников даже больше, чем своих детей; если бы дети наши причинили кому — либо зло, мы не захотели бы нести за это ответственность; когда же нам собираются предъявить обвинения за грабежи, насилия и беззакония наемников, мы не только не возмущаемся, но даже радуемся, если услышим, что они совершили нечто подобное. Мы дошли до таких нелепостей, что, нуждаясь в самом необходимом, взялись содержать наемную армию, притесняем и облагаем данью своих собственных союзников, чтобы раздобыть жалованье для врагов всего рода человеческого. Мы намного хуже, чем наши предки, — и не только самые прославленные из них, но даже вызвавшие к себе ненависть: когда они принимали решение воевать против кого — либо, а на акрополе было полно серебра и золота, то считали нужным сами рисковать своей жизнью во исполнение решений; а мы. оказавшись в такой нужде и будучи столь многочисленны, пользуемся наемными войсками, подобно персидскому царю. Когда в те дни снаряжали триеры, матросов набирали из ксенов и рабов, а граждан отправляли в качестве гоплитов. а теперь мы в качестве гоплитов используем ксенов, а граждан вынуждаем быть гребцами, и когда происходит высадка на вражескую землю, люди, претендующие на владычество над эллинами, сходят на берег, неся подушки для гребцов, а люди, о моральных качествах которых я только что говорил, с оружием в руках идут в бой.

Все же, если бы можно было увидеть, что сам наш город хорошо управляется, появилась бы уверенность и за все остальное. Но кто бы мог сдержать негодование именно по этому поводу? Мы утверждаем, что мы коренные жители, что наш город основан раньше других, и нам следовало быть для всех примером хорошего и налаженного политического устройства. Между тем управляется наше государство хуже, и в нем больше беспорядка, чем в недавно основанных городах. Мы гордимся и чванимся тем, что мы лучшего происхождения, нежели другие, но мы легче разрешаем желающим приобщиться к этой знатности, чем трибаллы и луканы — к своему низкому происхождению[45]. Мы установили многочисленные законы, но очень мало считаемся с ними. Я приведу один пример, из которого вам станет ясно и остальное: у нас положена смертная казнь тому, кто будет уличен в подкупе; однако мы явно повинных в этом людей избираем стратегами и поручаем руководство важнейшими государственными делами человеку, который сумел развратить наибольшее число граждан[46]. Мы оберегаем наше политическое устройство не меньше, чем безопасность государства в целом, и в то же время, хоть и знаем, что демократия в периоды мира и спокойствия усиливалась и упрочивалась, а во время войны уже дважды была свергнута[47], тем не менее враждебно относимся к сторонникам мира, подозревая их в приверженности к олигархии; зато мы благожелательны к зачинщикам войны, полагая, что они пекутся о демократии. Будучи столь искушенными в речах и в политике, мы, однако, действуем гак безрассудно, что по — разному решаем одни и те же вопросы в один и тот же день. То, что мы осуждаем до того, как приходим в народное собрание, за это мы голосуем, когда собираемся там, а немного времени спустя, когда уходим оттуда, снова порицаем принятые решения. Претендуя на то, что мы мудрейшие из ЭЛЛИНОВ, МЫ избираем себе таких советников, каких нельзя не презирать, и поручаем руководство общественным достоянием тем самым людям, которым никто не доверил бы никакого частного дела. А ужаснее всего то, что людей, которые с полным основанием могут быть признаны негоднейшими из граждан, мы считаем самыми верными хранителями нашего политического строя. В то время как метеков мы оцениваем по тому, каких они себе изберут простатов, сами мы не думаем, что о нас будут судить по нашим руководителям[48]. Мы очень сильно отличаемся от наших предков, которые ставили руководителями государства и избирали стратегами одних и тех же людей, ибо полагали, что человек, способный дать наилучший совет с трибуны, примет наилучшее решение и когда будет предоставлен самому себе; мы же поступаем как раз наоборот: тех людей, чьими советами мы пользуемся по важнейшим вопросам, мы не считаем возможным выбирать стратегами, словно не доверяя их способностям. А в поход с неограниченными полномочиями[49] мы отправляем таких людей, с которыми никто не стал бы советоваться ни о частных, ни о государственных делах, как будто бы они там станут умнее и легче рассудят общеэллинские дела, чем те, которые разрешаются здесь. Я имею в виду не всех наших деятелей, а только тех, кто повинен в том, о чем говорится. Мне не хватило бы оставшейся части дня, если бы я попытался перечислить все ошибки, допущенные в наших государственных делах.