Наилучшим доказательством является то, что могущество развратило не только нас, но и государство лакедемонян. Поэтому люди, обычно восхваляющие доблести лакедемонян, не могут привести такого довода, будто наша политика была дурной вследствие наших демократических порядков, а вот если бы лакедемоняне получили такую власть, они добились бы процветания и для себя, и для других. Напротив, когда власть попала в их руки, ее сущность проявилась еще быстрее. Политический строй лакедемонян, который в течение семисот лет никто не увидел поколебленным ни вследствие опасности, ни вследствие бедствий, оказался за короткое время этой власти[65] потрясенным и почти что уничтоженным.
Вместо установившихся у них обычаев эта власть преисполнила простых граждан несправедливостью, легкомыслием, беззаконием, корыстолюбием, а государство в целом — высокомерием к союзникам, стремлением к захвату чужого, пренебрежением к клятвам и договорам. Лакедемоняне настолько превзошли нас в прегрешениях перед эллинами, что добавили к уже существовавшим бедам еще убийства, внутренние распри в городах, чтобы увековечить вражду граждан друг к другу. Они оказались столь склонными к войне и риску, хотя в другие времена вели себя в этом отношении осторожнее других, что не пощадили ни своих союзников, ни своих благодетелей. Хотя царь дал им более пяти тысяч талантов на войну против нас, а хиосцы ревностнее всех союзников сражались вместе с ними на море, и фиванцы значительно усилили их, предоставив им огромное пешее войско, лакедемоняне, как только добились владычества» сразу же стали строить козни фиванцам: против царя отправили Клеарха с войском[66], на Хиосе изгнали лучших граждан, а триеры вытащили из доков и, уходя, все увели с собой[67]. Однако они не удовлетворились этими проступками. В одно и то же время они опустошили материк, чинили насилия на островах, свергали демократические правительства и насаждали тиранов в Италии и Сицилии[68], притесняли Пелопоннес, наполнив его распрями и войнами. Против какого только города они не выступили в поход? Перед какими городами не провинились? Разве не отняли они часть территории у элейцев, не опустошали земли коринфян, не расселили жителей Мантинеи, не захватили с помощью осады Флиунт, не вторглись в область Аргоса, и беспрестанно делая зло другим, разве не уготовили самим себе поражение при Левктрах? Те, кто утверждают, будто поражение при Левктрах явилось причиной бедствий для Спарты, не правы. Не за это поражение союзники возненавидели Спарту, но за вызывающее поведение в предшествующий период; оно и было причиной поражения при Левктрах и того, что угрозе подверглась сама Лакония. Причины следует возводить не к бедствиям, случившимся позднее, а к предшествовавшим поступкам, которые и привели их к столь плачевному концу. Поэтому гораздо ближе к истине будет тот, кто сказал бы, что они оказались во власти несчастий тогда, когда сами стали захватывать власть на море. Ведь они приобрели силу, ничуть не сходную с той, какой владели раньше. Благодаря своей гегемонии на суше и выработанной при ней дисциплине и выносливости лакедемоняне овладели и морским могуществом, из — за распущенности же, привитой им этой властью, они вскоре лишились и прежней гегемонии. Они уже не соблюдали законов, которые унаследовали от предков, не придерживались своих прежних нравов, но, возомнив, что могут делать, что им заблагорассудится, оказались в большом смятении. Они не знали, насколько вредна власть, которую все стремятся получить, как она лишает рассудка тех, кто высоко ценит ее, что, по сути, она подобна гетерам, которые заставляют себя любить, но губят тех, кто общается с ними. Ведь с полной очевидностью обнаружилось, что власть производит подобное действие: любой может увидеть, что те, кто пользовались наибольшей властью, начиная с нас и лакедемонян, впали в величайшие бедствия. Эти государства, которые прежде управлялись весьма разумно и имели прекрасную славу, когда достигли власти и получили гегемонию, ничем не отличались друг от друга, но как и подобает тем, кто развращен одними и теми же устремлениями и той же самой болезнью, предприняли одинаковые действия, совершили сходные проступки и в конце концов подверглись одинаковым бедствиям. Когда нас возненавидели союзники и мы были на грани порабощения, лакедемоняне спасли нас, а они, когда все хотели погубить их, прибегли к нашей помощи и от нас получили спасение. И как же можно восхвалять эту власть, которая приводит к столь дурному концу? И как не ненавидеть и не избегать ее, которая побудила и заставила оба государства свершить и претерпеть много страшного?
Не следует удивляться ни тому, что в прошлые времена никто не понимал, причиной скольких бед является власть для тех, кто владеет ею, ни тому, что мы и лакедемоняне боролись за нее. Ибо вы обнаружите, что большинство людей при выборе своих действий ошибаются, больше стремятся к дурному, чем к хорошему, и принимают решения более полезные для врагов, чем для них самих. Это можно увидеть и в самых важных делах. Ибо что происходило не так? Разве мы не избирали такой образ действий, в результате которого лакедемоняне стали властвовать над эллинами, а они разве не распорядились так плохо делами, что мы немного лет спустя снова всплыли на поверхность, и от нас стало зависеть их спасение? Разве чрезмерная активность приверженцев Афин не привела к тому, что города стали склоняться к Спарте, а наглость сторонников Спарты не вынудила те же города перейти на сторону Афин? Разве испорченность демократических деятелей не побудила сам народ склониться к олигархии, установившейся в правление Четырехсот[69]. А безумие Тридцати[70] разве не сделало всех нас более ревностными приверженцами демократии, чем те, которые захватили Филу[71]? Но и на менее значительных фактах и примерах повседневной жизни можно было бы показать, что большинство людей находит удовольствие в пище и образе жизни, которые вредны и для тела, и для души; то, что полезно было бы тому и другой, они считают тягостным и неприятным, а людей, придерживающихся правильного образа жизни, — образцом стойкости. И если, как оказывается, люди избирают худшее для себя в своей повседневной жизни, которая больше заботит их, следует ли удивляться, что они борются между собой за морское могущество, сути которого не понимают и о котором им никогда в жизни не пришлось размышлять? Посмотрите, скольких претендентов имеет утверждающаяся в городах монархическая власть; они готовы что угодно претерпеть, лишь бы заполучить ее. Между тем какие только тяготы и ужасы не связаны с этой властью? Разве люди, овладевшие единоличной властью, не подвергаются сразу же таким бедствиям, что вынуждены вести борьбу со всеми гражданами, ненавидеть даже тех, от кого не претерпели никакого зла, не доверять собственным друзьям и товарищам, возлагать охрану своей безопасности на наемников, которых никогда и не видели; опасаться своей охраны не меньше, чем заговорщиков; столь подозрительно ко всем относиться, что не чувствовать себя в безопасности в присутствии даже ближайших родственников? И это вполне естественно: ведь они знают, что из тиранов, правивших до них, одни были убиты своими родителями, другие — детьми, третьи — братьями, четвертые — женами[72] и что род их оказался стертым с лица земли. Все же, несмотря на это, они добровольно обрекают себя на столь большое число несчастий. И если люди выдающиеся, обладающие величайшей славой, сами навлекают на себя столько бед, следует ли удивляться, когда обыкновенные люди устремляются к другим подобным же бедам? Я хорошо знаю, что вы согласны с тем, что я говорю о тиранах, но вам неприятно слушать мои суждения о морском могуществе. Вы проявляете самое постыдное легкомыслие: то, что вы видите в других, этого вы не замечаете в себе. Между тем немаловажным признаком, по которому распознается здравомыслие людей, является одинаковый подход к суждению о действиях одного и того же порядка. Но вам нет до этого никакого дела: власть тиранов вы считаете тягостной и вредной не только для других людей, но и для самих ее носителей, а морское могущество, которое ни по своим деяниям, ни по вызванным им бедствиям ничем не отличается от единоличной власти, вы почитаете величайшим благом. Вы полагаете, что фиванцы оказались в бедственном положении из — за того, что притесняют своих соседей[73], сами же обращаетесь с союзниками нисколько не лучше, чем они с Беотией, но считаете при этом, что поступаете должным образом.
