И только мальчишки, держась за животы, провожали его далеко за деревню.

Мочился Кирилл у обочины, летом, чтобы не прохудились лапти, которые носил за поясом, ходил босым, а зимовал в монастырских богадельнях. Там он целыми днями надувал пузыри из слюней и хохотал, как ветер на пепелище.

Такие дышат не свободой, а пустотой.

Но когда он снова заглянул в хату, построенную задом наперёд, ему стало не до смеха. Отец встретил его на пороге, привычно взявшись за плеть. «Как страшно видеть на ладони зубы своего отца», – повторял на обратной дороге Кирилл, собирая в горсть пальцы. Он то и дело поправлял на плече котомку, и его губы дрожали. Так он убедился, что родная кровь льётся так же легко, как и чужая, что на свете нет ни отцов, ни сыновей.

Князь Анджей Радзивилл ездил быстро, запрягая в карету породистых рысаков. «Чтобы соседи от зависти пухли!» – любил повторять он, крутя пышный ус. Под соседями он имел в виду королей, ближе никого не было – вся земля, сколько хватало глазу, принадлежала Радзивиллу. Раз волки гнали по лесу зайца, и тот, выскочив на дорогу, бросился под лошадиные копыта. Напрасно, отворив дверцу экипажа, кричал князь, напрасно вертелся на козлах испуганный кучер, бросив бесполезные поводья. Лошади летели в облаках пыли, а впереди уже маячил обрыв. И вдруг кто-то – человек ли, собака? – скользя животом по дороге, догнал экипаж и, вцепившись в уздцы, повис на них, как мельничный жёрнов.

С тех пор князь неотлучно держал спасителя при себе.

«Куда Кирилл, туда и Радзивилл», – шептались за их спинами, провожая недобрыми, завистливыми взглядами.

Стояла глубокая осень, с утра по стёклам липли замёрзшие мухи, а из щелей тянуло холодом. Князь Анджей ворочался в постели, обернув голову одеялом.

– Нагрей, – указал он подбородком на золочёный камзол. Кирилл лёг на него животом и, засунув ладони в расшитые бархатом рукава, тихо завыл.

– Не надо мной ли скулишь? – расхохотался князь.

– Помилуй, всего лишь над Создателем.

– А Он-то чем заслужил?

– Да тем, что, сотворив мир для человека, уподобился твоему портному – тот тоже кроил для князя и не подозревал, что на его одеждах развалится урод.

«Чего ещё ждать от обезьяны?» – подумал Радзивилл. Но вслух пригрозил:

– Ох, отрежут тебе язык! Хочешь, зажарим его на завтрак?

– Только вместе с мозгами – без них он не так остёр.

Время в замке тянулось, изрешечённое обедами, отодвигавшими другие события на задворки: желудок не ум – своего требует и всё переварит. Перед обедом, развалившись на оттоманке, Радзивилл выкуривал трубку.

– Нас готовят к миру, слаженному, как часы, – утопая в табачном дыму, вспоминал он академию в Кракове, – а жить приходится на горе, где рак свистнет.

– Учись, не учись, – чесал подбородок Кирилл, – а нельзя знать больше, чем есть. Вот и вся правда…

– Есть, и правда, надо больше! – по-своему понимал князь. И хлопал в ладоши, чтобы несли кушанья.

Обедал Радзивилл с женой. Пани Ядвига была так красива, что мужчины, глядя на неё, проглатывали языки, а женщины забывали, к какому полу принадлежат. Княгиня руководила переменой блюд и чаще разбивала сердца, чем тарелки.

– Правда, Кирилл, красота для женщины не главное? – надувала она губы, вертясь перед зеркалом.

– Красивые женщины радуют мужской глаз, некрасивые – женский, – скалился Кирилл, выкатывая налитые кровью глаза.

И втайне сох по княгине.

За обедом играли музыку, дворовые девки водили хоровод, а гости звякали ложками.

– Вон в Италии моду взяли человека возвеличивать, – уминал борщ с клёцками проезжий помещик, торопившийся по делам, но торчавший в замке уже неделю. – А что толку? Как был Панас – дурак, так и останется. Привязать к бревну, да выпороть!

– Это легче лёгкого, – подливал «венгерского» радушный хозяин. – А ты смени гнев на милость, подбери к нему ключик.

– Да к Панасу никакая отмычка не подойдёт, – плевал захмелевший помещик, грозя поднятой ложкой. – У него вместо сердца глухая стена, камень без скважины…

Однако Радзивилл подражал итальянцам: разбивал сады, заказывал нагих богов из бронзы, а из столицы пригласил старенького, глуховатого учителя. Но холопы только чесали затылки, и единственным учеником у пропахшего чесноком учителя стал Кирилл. Он складывал буквы псалтыри, вечерами, при тонкой, чадившей лучине, водил корявым пальцем по засаленным листам.

– Отец главнее Сына, – ошарашил он как-то учителя.

– Это почему? – покосился тот на дверь.

– У отца может быть много сыновей, а отец у сына только один. Вот и получилось, что Отец заварил кашу – Сыну расхлёбывать…

Учитель покрутил у виска:

– Да у тебя всё ли в порядке с головой?

– С головой всё в порядке только у памятника, – кивнул Кирилл на бронзовые статуи в саду. – И то вон птицы нагадили…

Учитель приставил к уху растопыренную ладонь. И Кирилл понял, что он притворяется.

«Человеку от грамоты никакой пользы», – затворил он дверь. И ошибся – ему вслед полетел донос.

– Значит, Отец Небесный заварил кашу, а нам расхлёбывать? – комкал бумагу Радзивилл. И со смехом разорвал. – Ох, отрежут тебе язык, ох, отрежут!

Князь был молод, хорош собой, и ему хотелось заслужить доброе имя. Он охотно давал взаймы, часто прощая должников, и половина деревни были его крестники.

Однако чем лучше он относился к крестьянам, тем больше у него воровали.

– Эх, Кирилл, – вздыхал он, выгибая ладони, так что пальцы хрустели под его слова, – отчего так, какое дело ни начни, везде проглядывает изнанка, везде червоточина…

– На каждый лист – свой глист, – зубоскалил Кирилл. – А всё оттого, что жизнь не нами устроена, течёт сама по себе…

И принюхивался, как зверь, к повисшей тишине.

– А течёт она за семь морей, за восемь болот. Люди хотят её исправить, а получат пять локтей на погосте.

– Ты – меньше! – скривился князь.

Шли годы. Кирилл теперь всё реже вспоминал, как строил рожи пролетающим мимо галкам, как, светя, словно подсолнух в поле, огненной шевелюрой, кланялся дороге. Виски ему уже забивала седина, и он теперь думал, что не только он, но и все люди дышат не свободой, а пустотой.

Случалось, он ещё перекрикивал по утрам петухов, но замок покидал редко – деревенские по-прежнему обходили его за версту, а на каждом дворе его встречал ушат помоев.

Как-то ранней весной в местечко прибыл с сестрой молодой ксёндз. Это было его первое назначение, и святой отец волновался. С прихожанами он держался строго, был говорлив, и ему казалось, что он спрячет румяное, мальчишеское лицо под монашеским капюшоном. Исповедь проходила торжественно, а когда очередь дошла до Кирилла, священник поднял широкий рукав, из которого, как из чёрной дыры, проступила темнота.

– Сын мой, – уставился он блеклыми, водянистыми глазами, – Господь в неизречённой мудрости обделил тебя наружностью. Известно ведь, что для убогого жизненная дорога тяжела, зато путь в рай короче… Так возлюби же ближнего, как самого себя!

И, выпустив толстую, золотую цепь, протянул для поцелуя нагрудный крест.

– А если я себя не люблю? – приподнявшись на цыпочках, отстранил золото Кирилл.

Рукава разлетелись, как птичьи крылья. Опустив глаза, ксёндз перебирал в уме ответы, которым его учили в семинарии. Но подходящего не находил. Тогда, возвысив голос, он прочитал «Отче наш», покосившись на урода, заговорил о первородном грехе.

– Вот ты умный, а с женщиной ругаешься, когда у неё в руках кипяток, – перебил его Кирилл, дёргая за рясу. – Лучше послушай, как в старину вёл двух мудрецов мальчик-пастушок. Та дорога вела к Богу, они шли, не останавливаясь, как вдруг увидели медвежьи кости и шкуру. «Я могу нарастить эти кости плотью», – похвалился первый мудрец. «А я могу обернуть их шкурой и оживить», – не уступил ему второй. Тогда пастушок быстро залез на дерево и смотрел, как оживший медведь пожирает мудрецов…

Ксёндз пожал плечами. Обратной дорогой он всё ломал голову над кирилловой притчей. А за ужином у него вырвалось неосторожное слово, и сестра облила его тарелкой горячего супа.