Наш роман длится уже вечность. Мы едим, разговариваем, занимаемся любовью, но Лиза далека от меня, будто в первый день.

«Не желай окружающего мира – он тебе не принадлежит», – учат мастера дзэна.

«Не старайся понять и ближнего», – всё чаще думаю я.

За окном серо, всё утро валит снег. Настроение не из лучших. На носу диплом, а что дальше? Бегать с высунутым языком? Елизар говорит, лёгкого хлеба не бывает. Но я ещё так молода! Собралась переехать к нему. К тому же мать пилит. Но как работать? Елизар старомодный, у него ни компьютера, ни Интернета. Да и квартирка – с ноготь, а дома у меня своя комната.

Лиза от меня всё дальше. Не удержался, позвонил Елисею. Он выслушал с холодным равнодушием:

– Что ты хочешь, это жизнь…

– А ты, случайно, не вмешиваешься? – затаил я дыхание. Он промолчал.

– Пойми, я её люблю…

Он опять промолчал. Тогда я вышел из себя.

– К чему столько слов? – перебил он. – Ты сказал – я поверил, ты повторил – я засомневался, ты стал настаивать – я понял, что ты лжёшь. Себе, Елизарчик, себе.

В его словах была какая-то правда, и я сменил тон.

– А помнишь, как ты был влюблён в одноклассницу, как рассказывал, что провёл с ней ночь за разговором, будто в постели вас разделял меч?

– Это с какой? – хмыкнул он. – Женщин в юности много, а комплексов – ещё больше…

И положил трубку.

Апрель повис на плече, как плачущая женщина. Я брожу по улицам, плюю в бегущие ручьи и наблюдаю, как вода уносит плевки под лёд. Весной одиночество ощущается особенно остро. Это Елисей может стиснуть зубы: «Я волк-одиночка, и – точка!» А я – нет. Лиза капризна, как у всех молодых, у неё в голове ветер. Но без неё я схожу с ума!

«Вот и весь твой дзэн, – прыгая на проталинах, чирикают воробьи, – вот и весь дзэн…»

Боже, какая я дура! Мало того, я просто грязная, продажная девка! Вчера Елисей пригласил к себе. У него дорогие апартаменты, множество комнат, в которых можно заблудиться. Он был обаятелен, много шутил, и я хохотала, как безумная. Прежде чем выпить, мы согревали коньяк в ладонях и медленно кружили под какую-то мелодию в стиле ретро. Впервые со дня знакомства Елисей был чисто выбрит, его глаза жарко блестели, и я чувствовала, как бьётся его сердце. Он болтал о пустяках и вдруг, приподняв мне подбородок кончиками пальцев, привлёк к себе. «Дорогая моя, – горячо зашептал он, – я сгораю от любви, вспомни Клеопатру, египетские ночи… Я дам сколько хочешь… Сто тысяч, двести… Только одну ночь, детка, только одну… И всё останется в тайне…»

Не знаю, как это случилось…

После этого сидела, как каменная, ничего не чувствовала. Елисей устало закурил, потом молча выдвинул ящик стола. Когда до меня дошло, я закричала: «Не надо мне никаких денег!» Он пожал плечами и больше не произнёс ни слова. Я стала одеваться, с холодным безразличием он подал пальто.

По телефону выплакалась подружкам. «Ничего себе, – удивились те, – ты ещё долго держалась…»

Простит ли Елизар?

Подруги советуют не рассказывать, но разве я смогу?

Всё кончено. Позвонила Лиза, рыдала: «Нам надо расстаться…» По телефону ничего не объяснила, а при встрече выложила всё. Я дал пощёчину. «Вот он, хлопок одной ладони», – глядел я на удалявшуюся узкую спину, на худые, мелко сотрясавшиеся плечи…

Месяцы кружат свой хоровод, уже лето. Я оставил дзэн-до и, затворившись в четырёх стенах, перебираю случившееся.

Иногда заходит Елисей, издевается: «Ну что, Елизарчик, их осталось двое? Только вот кто ушёл – он, она или любовь?»

– Понедельник, вторник, четверг – три «мужских» дня, а среда, суббота и пятница – три «женских», – бубнил кривой мужик, катая по тарелке голубиное яйцо, – «мужские» дни счастливые по нечётным числам, а «женские» – по чётным…

Этого чернявого оракула привезли к государю из-за тридевяти земель, на телеге, которая тащилась позади славы, – у себя в провинции он нагадал недород и болезнь губернатора.

– Мужчина проживает в одиночку, а женщина делит жизнь с приплодом, – пояснил оракул, увидев вздёрнутую бровь. Из сада пахло яблонями, и душная истома стояла на балконе, как гвардеец. В этот час умирают споры, а в темноте карманов рождается истина, за которой лень сунуть руку.

«Скорее бы вечер…» – подумал Николай, отстукивая на подлокотнике военный марш.

Была годовщина коронации, в Царском Селе чертили на воде «Боже, царя храни» и, готовясь к фейерверку, заряжали пушки. Песочные часы на подоконнике цедили время, которое должен был скрасить прорицатель, но государь уже клевал носом. Его шея вылезала из воротничка, а подбородок касался груди. Во сне он видел свой экипаж посреди толпы, как это было недавно в голодающей губернии, когда матери протягивали ему пелёнки, на которых прорех было больше, чем заплат. Швыряя медяки, он то и дело поворачивался так, чтобы не слышать плача, но половина его лица всё время оставалась в тени. А другая горела, будто от пощёчины. «Сами не знают, чего хотят…» – подумал он, разворачивая письмо, прилетевшее к нему «аэропланом». Целую вечность его палец скользил по бумаге, но ему показалось, что он забыл грамоту, что буквы принадлежат какому-то неизвестному алфавиту, он едва разобрал одно слово, и это был день недели…

– А воскресенье среднего рода, – гнул своё чернявый мужик, – потому что оно Богово…

Сны клюют глаза, как птицы, и шлют чёрные метки. Теперь царский кучер правил к дворцовой площади, на которой мёртвые стояли среди живых, как недавно на Ходынском поле, вокруг колыхались хоругви, стискивая коляску, словно уносящие душу демоны. «Николай, Николай, – пугая галок, звонили колокола, – отчего ты нам больше не заступник?»

И государь, опустив глаза, вчитывался в строки, которые налились кровью.

А кривой считал грехи, как ворон на заборе.

– На свете три преступления, – загибал он пальцы, – ты рождаешься, зачинаешь подобного и умираешь. И все они совершаются на постели… – Он закатил единственный глаз и, уставившись пустой глазницей, стал страшен. – Грех, как слюна во рту, – завопил он, – святость – сушит!

Николай вздрогнул. Он вдруг увидел мир его мёртвыми глазами, в которых чернело будущее. И от этого ему захотелось выть. Он прислонил палец к губам, но пророк, соскочив со стула, как со сковородки, понёс ему на колени свою тень.

– Выйдет из-за окияна жёлтый ампиратор: на голове у него стог, а подмышкой косые скулы, – причитал он, дуя на обожжённые пальцы. – И наткнётся он в поле на чучело, и завизжит на своём жёлтом языке, протыкая ему грудь железным пальцем! И тогда почернеет на соломе кровь, как кофейная гуща…

Теперь и Николай увидел расплывающееся пятно. А в нём бурю. Подкравшись из-за низких холмов, она приближалась стремительно, как это бывает в степи или на море. Он уже слышал раскаты грома. «Обмануть легче лёгкого, – гремело в них, – я подобрал слова, и ты увидел за ними картину, которую я не вижу!» У мужика прорезался кривой глаз, которым он заморгал чаще, чем другим. Теперь он заикался, называл Николая отцом, но видел в нём сына.

– Любовь писана вилами по воде, а ненависть – в сердце, – шипел он. – Ненависть не победить любовью – черви не бьют пик… – Он посмотрел снизу вверх, как будто сверху вниз. – Но и пики не бьют червей. Ненависть и любовь, как собака и кошка, которых кормит один хозяин…

Тарелка заходила ходуном, и яйцо, перескочив через край, разбилось. Чернявый затрясся над ним, как юродивый над копеечкой.

– Ты говорил: «Пусть слёзы подданных падут на моих детей?» – Николай отшатнулся, ему вдруг показалось, что песочные часы истекают кровью. – А хоть бы и нет, – подавился смехом чернявый, – слезинка младенца всегда разыщет невинного…

От испуга Николай снова стал мальчиком – шевелил руками, забытыми в карманах, и, захлопывая книги, давил мух, которые до следующего урока успевали засохнуть между страницами, как цветок гимназистки. Он носил своё имя, как парик, и вся его земля умещалась под ногтями. Мальчик заливался колокольчиком, и тогда подавали обедать, он сердился и тогда крутил мизинцем у виска, дразня гувернёра счетоводом. «Все считают, – обижался тот, – одни – звёзды на небе, другие – куски во рту…»