Первое время мне ещё звонили, недоумённо спрашивали, когда вернусь, втайне раздражаясь, точно я нарушил сложившуюся схему, опроверг незыблемые правила, а потом привыкли, посчитав ненормальным. Я выпал из памяти, как птенец из гнезда, звонки раздавались всё реже, пока наконец не прекратились, и я выбросил мобильный. Но я не винил знакомых – в Москве каждому до себя, на сострадание не хватает сил. И что нам до них? Я спрятался в тебе, как в ракушке, и мы сплелись, как сиамские близнецы.

Пролетело лето, и птица-осень накрыла листву жёлтой тенью. Дождь моросит едва ли не каждый день, а когда через кулак прислоняешься лбом к стеклу, оно запотевает. Жизнь коварна, когда ей, как увядающей женщине, больше нечего показать, она насылает болезни. Ещё один день, отвоёванный у вечности, думаю я, мучаясь бессонницей, глядя на серый, брезжущий рассвет. Возраст – это судьба, которую не обмануть, и мой наслал жало в плоть. Я перестал бриться, больше не походил на своё отражение в зеркале, и всё чаще думал о смерти. «Старость», – отмахиваюсь я, ловя твои встревоженные взгляды. Я знаю, ты злишься, когда я так говорю, но, пересилив себя, только крепче прижимаешься ко мне.

А меня словно подмывает:

– В старости радуешься, что новая болячка не смертельная, но каждая болезнь – репетиция смерти.

– Хочешь, вернёмся в Москву? – грустно говоришь ты, и мне кажется, что я читаю в твоих глазах мысли о разводе.

– Куда? – жалю я. – На врачей нет денег.

Бедная! Старость кусает, как осенняя муха, и ради тёплого гальюна стерпит всё. Я методично подбиваю тебя к разрыву, провоцируя, жду, когда ты хлопнешь дверью, но ты держишься геройски. И мне делается стыдно. «Прости, расхандрился, – украдкой смахиваю я слезу. – Знаешь, давай обвенчаемся?» У тебя вспыхивают глаза, ты порывисто вскакиваешь и вот уже занимаешься приготовлением – покупаешь дешёвые серебряные колечки, иконки, крестики, перешиваешь рушники в венчальные полотенца. На евангелиста Луку в храме было пусто, батюшка, мой ровесник, немного смущаясь, читал Писание, обводил нас вокруг амвона, накрыв руки епитрахилью. А на меня накатила волна горячей радости, я вдруг крепко пожал его жёсткую ладонь. Он вздрогнул, но я только улыбнулся. А потом нас подвели к алтарю – куда доступ лишь священникам. «Сегодня ваш день, просите, и Бог услышит!» – сказал батюшка, деликатно отворачиваясь. Не сговариваясь, мы пожелали умереть в один день… А потом сидели в кафе, батюшка в рясе, на столе – цветы, гранёные стаканы, фантики шоколадных конфет. Вино развязало язык, и я спросил:

– А вы не сомневаетесь?

– Вот ни на столько, – отметил он ногтём кончик пальца. – Да разве бы тогда служил?

Но меня понесло, я признался, что душа моя бродит в потёмках, что порой обуревает тяжёлая, невыносимая скорбь, а под конец стал жаловаться на недуг, ловя твои недоумённые, протестующие взгляды.

– Неужели это мне за прошлое?

– А что, совесть нечиста?

– Совесть чиста только у негодяев. Он усмехнулся:

– Да, все грешим.

А в машине по дороге домой я думал, что ты – награда за мою никудышную, бестолковую жизнь, запоздалый урок того, как она могла пройти. Отвернувшись к окну, я смотрел на пробегавшие леса и до боли кусал кулак.

К врачу я всё же пошёл. В приёмной стоял резкий кислый запах, на двери, как надорванный погон, обвисла табличка, по стенам лупилась масляная краска. Вытерпев бумажную волокиту, я сидел в очереди, вглядываясь в угрюмые, разочарованные лица. «Врачи – на больного дрочи!» – выйдя из кабинета, мотнул головой сгорбленный старик.

Я поднялся и зашагал по лестнице.

Заволоченным тучами днём сосед не досчитался курицы, грешил на собаку из дома напротив, долго выяснял отношения с его хозяином, ругался на чём свет стоит, и, ничего не добившись, вечером в отместку траванул пса. А на утро из-за забора снова доносилась матерщина, угрожающе стучали монтировкой по столбу, истошно вопили бабы. Потом стихли и к вечеру уже вместе горланили пьяные песни, обновляя за столом бутылки самогона, горячо обсуждали продажу иностранного футболиста. Господи, в каком веке я живу? Я смотрю на свой народ, на происходящее вокруг, и мне кажется, что я пишу на мёртвом языке.

Мы больше не занимаемся любовью, я целыми днями хожу мрачный, утирая холодный пот, ты всё чаще грызёшь заусенцы. У тебя пропало желание. Но моя любовь выше ревности, и я бы закрыл глаза, если бы ты завела любовника.

Боже, что я несу!

Тёмное небо уже озаряют ранние всполохи, я курю на кровати и смотрю, как ты, подобрав коленки, сладко улыбаешься во сне, разметав по подушке длинные волосы. «Кому нужен инвалид?» – стучит у меня в висках, и я плачу от жалости к себе. Поперхнувшись минутой, остановились часы. Осторожно заводя их, чтобы тебя не разбудил скрежет, я представляю, как, проснувшись, мы будем пить чай, смеяться и говорить о любви. И я не обнаружу своей тоски, неотступно преследующих меня мыслей о том, что впереди у меня – ночь. Но сейчас ты не слышишь. «А потом меня не будет, – шепчу я, гладя твои волосы, – ты поживи, повеселись, сходи замуж, а я буду ждать тебя там, где нас уже никто не разлучит…»

Вo имя Аллаха, милостивого, милосердного! Господи, облегчи и помоги!

Моё имя Абу-ль-Фарадж ибн Хусейн, и я лечу правоверных в Аль-Кархе. Вот что произошло однажды, когда день уже клонился к закату и я, спеша на пятничный намаз, закончил принимать больных. В дверь робко постучали. Вошедший назвался Абу-ль-Касимом аль-Джухани, простёрся ниц и, заклиная Аллахом, попросил его выслушать. Вот что он сказал:

– Я работаю машинистом на поезде, который раз в неделю ходит в Исфахан, и я опасаюсь за свой разум. На полпути от Багдада в Исфахан лежит мост через горное ущелье, по дну которого течёт бурная река. Это проклятое место! Каждый раз, когда мой паровоз подходит к мосту, на нём вдруг появляется дервиш. Его седая борода треплется ветром, а клюка стучит о рельсы. Я торможу, указывая помощнику на бредущего по шпалам старца. Но – о, ужас! – мой помощник его не видит и лишь смеётся. Напрасно я пытался схватить странного дервиша: он исчезал также внезапно, как и появлялся. Вы человек уважаемый, посоветуйте вашему вечному должнику, – я боюсь, что помрачился разумом.

Выслушав удивительный рассказ, я стал задавать машинисту вопросы. Я просил подробнее описать таинственного старика – он вспомнил несколько деталей. Так не мог отвечать человек с помутившимся рассудком. Убедившись, что он здоров, я рекомендовал забыть происшедшее.

– А что же мне делать, если он снова появится? – спросил машинист.

– Больше не появится, – как можно спокойнее ответил я. Он настаивал.

– Ну что же, тогда наезжайте на него! – не выдержал я. Довольный посетитель заплатил мне тридцать золотых динаров и удалился.

Дорогой в мечеть я размышлял о миражах…

А теперь стражники кади пришли ко мне, говоря, что тот человек – убийца, что он задавил на своём паровозе дервиша. По их словам, когда поезд подъезжал к мосту, на него вышел нищий паломник. Увидав его, помощник закричал: «Тормози!», но машинист усмехнулся: «Ну уж нет, он ненастоящий!» – и прибавил пару.

Теперь он вопит в тюрьме, чтобы почтенный лекарь Абу-ль-Фарадж ибн Хусейн объяснил его жестокий поступок, что он не хотел никого убивать, а лишь следовал моим указаниям. Какое чудовищное совпадение! Я подтверждаю правдивость слов Абу-ль-Касима аль-Джухани и надеюсь, что мудрый и столь сведущий в фикхе кади нашего города – да продлит Аллах его годы! – правильно разберёт это невероятное происшествие. Я думаю, он присудит невиновность, ибо залогом ей – простодушие этого человека.

Да сбудется на то воля Аллаха!

Вo имя Аллаха, милостивого, милосердного! Да будет Он милостив к Мухаммаду, пророку Его и к его священному роду!