Я была удивлена. Не предполагала, что у нас в стране есть организованные диссиденты. Ну Сахаров, разумеется. Еще Солженицын. Но ведь они одиночки. Правозащитники, судя по всему, есть. Хоть тот же «Самиздат» взять. А вот организованные диссиденты? Не слыхала.

С «самиздатом» и я была неплохо знакома. В институте добрые люди просвещали. Удивилась, для чего Иван занимается подобными вещами. Зачем ему? Запрещенная литература плюс диссиденты. Он что, в тюрьму захотел? Под расстрел?

— Ты любишь его, — усмехнулась Лидуся. И еще раз повторила как бы самой себе:

— Любишь.

Я отвела глаза в сторону. Подумала немного. И согласилась. Но надежды Лидуси на пышную свадьбу с куклой на капоте машины и на тазик с традиционным салатом безжалостно развеяла в пух и прах. Иван жениться не думает.

Удивлению Лидуси не было предела.

— Спать с тобой хочет, а жениться — нет?

Я кивнула. Но не сказала ничего. Лидуся помолчала и повела логическую цепочку рассуждений дальше.

— А если залетишь?

— Твой брат недрогнувшей рукой отправит меня делать аборт.

— Что ты чепуху придумываешь?! Он тебя до смерти любит.

— Это не я придумываю. Это он так сказал.

— Он? — Лидуся расширила глаза и опять замолчала, теперь уже надолго. Ей трудно было поверить, что Иван мог сказать такое. А мне было трудно поверить, что Иван мог действительно любить меня.

Больше мы с Лидусей не обсуждали эту проблему. Но я без конца мысленно перемалывала все происшедшее. Если летом при встречах с Иваном жизнь сразу становилась для меня интересной и значительной, то сейчас она казалась надоевшей, ненужной. Я больше не избегала Ивана. Регулярно здоровалась с ним. Он каждый раз презрительно хмыкал. Да и вообще стал исчезать куда-то. Мы виделись все реже. Зато Широков окончательно приклеился. Ни на шаг не отходил. Раньше это частенько меня раздражало. Теперь стало безразлично. Широков? Ну, что ж. Пусть будет Широков. Какая разница?

Забывалась я в институте. Снова добросовестно взялась за учебу. Записалась на факультет общественных профессий, ходила на кустовые сборища КСП. Песни, которые пел тогда страшненький Славик, не давали мне покоя. Вот и училась петь, аккомпанируя себе на гитаре. Вообще, студенческая жизнь приучала на многие вещи смотреть проще. Большим знатоком отношений между мужчиной и женщиной слыла у нас Светка Николаева из второй группы. Вовка Соловьев говорил про нее:

— Николаева у нас могучий практик и великий теоретик.

Я слыхала, что у Светки была маленькая дочка. Слыхала, но не очень верила. Слишком часто ее привозили к институту и увозили оттуда разные мужчины на разных машинах, чаще иномарках. А ведь когда есть ребенок, тогда нет времени на «свободный полет». Впрочем, я могла и ошибаться. Что мне известно о жизни вообще и о Светкиной жизни в частности? Да ничего. Она модно и со вкусом одевалась, курила только импортные сигареты, всегда давала в долг столько, сколько просили, никогда не теребя должников. Деньги у нее не переводились. Еще она любила веселую компанию, любила выпить, предпочитая водку с томатным соком. Вот только училась от случая к случаю. Но ей везло. «Хвостов» у Светки почти не было. Стрекоза из басни Крылова. До наступления холодов, конечно. Такой она казалась. Мне всегда претили подобные «стрекозиные» натуры. А вот Николаева почему-то нравилась. Нравились ее доброжелательность, ее легкость в общении, ее умение «держать удар».

Николаева! — ругался при всех куратор курса Саша Пшеничкин, — Тебя отчислят за прогулы! Это я тебе точно обещаю!

Значит, планида у меня такая, Александр Васильевич, — легко, беззлобно отвечала Светка, широко раскрывая по-детски невинные серые глаза. Пшеничкин отворачивался от нее, безуспешно пытаясь спрятать улыбку. Окружающие тоже улыбались. Светка — сама непосредственность. И одновременно — сама искушенность. Ее не стеснялись, и потому к ней все ходили за советом. Дошла очередь и до меня.

Для такого дела мы сбежали с третьей пары. Сидели на скамейке перед институтом. Курили. После окончательного разрыва с Иваном я начала понемногу покуривать. Нагляделась на девчонок в институте и тоже за сигарету.

День был удивительно теплый и ясный для московского октября. Голуби пили из большой лужи коричневую воду, гортанно ворковали. Легкий ветерок гнал по асфальту мелкий мусор. Наверху, среди голых веток старых деревьев, галдели в своих гнездах вороны. Я говорила и говорила. Светка слушала, изредка поправляя пухлой рукой круто завитую «химию». Угощала меня сигаретами с ментолом. А потом посоветовала плюнуть на придурка. Любви в жизни много. На мой век хватит. А то, что переспала с ним, так это даже хорошо. Теперь опыт есть. Буду знать, чего от нас хотят мужики.

— А душа? — растерялась я.

— Душа? — переспросила Светка серьезно. Прищурилась на неяркое солнце, усмехнулась горько. — Да кому из них наша душа нужна-то? Ты душу свою спрячь под подушку и больше никому не показывай.

Что-то было в ее ответе такое, что открыло мне Светку с другой стороны. За горечью слов почудилась не пережитая еще беда. Беда, которую тщательно скрывают от людских глаз. Но я не посмела спросить Светку об этом. Только ободряюще сжала ей руку.

— Ладно, подруга, пойдем, — поднялась со скамейки Николаева. Неторопливо убирала в шикарную замшевую сумочку сигареты. На меня не смотрела. Похоже, она уже пожалела, что позволила мне увидеть и понять так много.

Я сделала выводы. Разговор не удовлетворил меня, не успокоил. Но совету Николаевой последовать все же решила. Больше никто никогда не знал о моих истинных чувствах. Даже, когда выяснилось — мы с Лидусей накликали беду, и ребенок у меня все-таки будет.

Произошло это тихо и буднично. Понятный всем женщинам «первый звонок». И уж потом классические проявления беременности: легкая тошнота, головокружения, тяга к соленым огурцам. Вру. Соленых огурцов не хотелось. Хотелось малосольных. Испугавшись, помчалась после ноябрьских праздников в районную женскую консультацию. Наслушалась грубостей от участковой, по уши нахлебалась хамства в лаборатории. Но анализы были сделаны. Мои опасения подтвердились. Врач сразу предложила записать в очередь на аборт. Я ответила, что подумаю. Очередь была длинной, а времени у меня оставалось крайне мало. Нужно было решаться. И посоветоваться не с кем. Поехала к бабушке.

Дедуля недавно вернулся из очередной больницы. Чувствовал себя неважно. Бабушка не отходила от него ни на шаг, сдувала пылинки. Свою резкость и привычку командовать спрятала до лучших времен.

Я давно не была у них. Поняла это, лишь когда увидела безмерную радость стариков. И у меня язык не повернулся сказать, что заехала я только по делу. Просидела там до позднего вечера. Развлекала студенческими байками, помогала по хозяйству, смотрела старые фотографии. Дожидалась возможности без помех обговорить с бабушкой свою проблему.

Дедуля заснул около десяти. Мы не хотели его будить. Ушли на кухню. Пили кофе из тоненьких, китайского фарфора чашечек, каким-то чудом сохранившихся с дореволюционных времен. Говорили негромко. Надолго замолкали, если входили соседи по коммуналке. Ну, что это за разговор? И все же он помог. Решение было принято. Домой я поехала другим человеком.

На следующий вечер, не желая оттягивать, после ужина сообщила маме свою новость.

Случается, умудренные годами и нелегкими испытаниями люди иногда ошибаются. Или, может, бабушка плохо знала свою дочь? Скорее всего, последнее. Во всяком случае, поддержки мама мне не оказала. И женскую солидарность не проявила. Выслушала терпеливо, ни разу не перебив, не промолвив ни слова. По ее лицу нельзя было понять, как она отнеслась к тому, о чем я ей сообщила. Подумала, пожевала губами, собирая их в «куриную гузку». Мягко проговорила:

— Сиди, пожалуйста, здесь. Никуда не уходи.

И вышла. Я поняла, что мама меня предала, когда услышала из большой комнаты голоса: возмущенный — отца и оправдывающийся — мамин. Но делать нечего. Приходилось нести свой крест до конца. Сидела, смирно дожидаясь еще одного скандала. На кухню заглянул Никита.