— Я сама всю жизнь хребет ломаю, как пахотная лошадь. Пусть у Витеньки работа будет непыльная и почетная. Инженер работает мало, а денег ему платят много.
Насчет денег это она, конечно, привирала. Для красного словца. Платили инженерам мало. Не важно. Главное, чтобы ее Витенька был не хуже других. Сейчас всем хотелось видеть своих детей с высшим образованием, с достоинством заявлять знакомым:
— У меня сын инженером…
Поэтому, чтобы пристроить ненаглядное чадо в институт, применялись любые средства. И блат хороший искали, и взятки давали несусветные, и на вузовскую администрацию давили. Возле институтов околачивались полчища родителей. Перед пединститутом имени Ленина, куда я подала документы на следующий день после выпускного, родителей было даже больше, чем абитуриентов. Парни и девчонки поступали не куда хотели, а куда их могли пристроить.
У меня дома на этот счет не особенно беспокоились. «Мохнатой лапы» нет. Денег на взятки тоже. Вернее, мама-то беспокоилась. Отец и ухом не вел. Говорил матери:
— У нее знания есть. Без всякой помощи пробьется. А подмазка эта и блат — тьфу… Катерина пусть по-честному в институт поступает!
Мне и самой казалось, что лучше по-честному сдать вступительные экзамены. Считала: справлюсь. От того и настроение было хорошее. От того и пошла с Широковым в «Дачный».
Генка строил наполеоновские планы. Наверное, из-за шампанского. Мне заказал мороженое, а себе бокал шампанского. Сначала один, потом второй, третий, четвертый… Дальше не следила. Платил-то он. Деньги у него были. И хорошие. Широков работал в одиннадцатом таксопарке автослесарем. Еще шарашил потихоньку на стороне. Вот и размечтался после шампанского, как мы скоро поженимся, потом в жилищный кооператив вступим. Советовался, на какую там квартиру лучше записаться: двух- или трехкомнатную?
— Да не пойду я за тебя замуж, Геночка, — откровенно смеялась я. — А на кооперативную квартиру ты полжизни будешь деньги зарабатывать.
Широков завелся. Начал вслух подсчитывать свои доходы, прикидывая, сколько лет понадобится, чтобы заработать на такую жилплощадь. В этот момент он выглядел слишком комично. Я от души веселилась, наблюдая за ним.
Мы уже подходили ко второму подъезду. И так увлеклись болтовней, что не сразу сообразили — с нами здороваются. Генка, хоть и был под шофе, отреагировал быстрей меня. Оглянулся через плечо и вдруг расплылся в широкой улыбке.
— О-о-о! Кого я вижу!
Бросил меня, торопливо пошел назад. Мне стало любопытно, кого это он так радостно приветствует? Повернулась посмотреть. И не узнала сразу. Потом, как из тумана, выплыло медленное озарение — Иван!
— Катерина Алексеевна! Со свиданьицем! — он насмешливо блеснул глазами и сделал движение рукой, как бы приподнимая несуществующую шляпу.
Шут! Не видеть бы и не слышать никогда! А сама впилась в него глазами. Стремилась наглядеться за те два года, что его здесь не было.
Изменился он здорово. Стал выше, шире в плечах. Вообще как-то покрепчал. Выражение лица совсем другое. И только серо-синий перламутр глаз переливался по-прежнему ярко, пронзительно.
Иван тоже меня разглядывал с ног до головы. Как бы между прочим. Сам трепался с Широковым, снисходительно отвечая на вопросы: служил там-то, без особых приключений, к дембелю — до сержанта, вернулся сегодня утром, здоров и весел. Словно унижал Широкова. Того в армию не взяли. Сумел «откосить».
Я молча стояла в стороне. Делала вид, что терпеливо жду, когда Широков наговорится. Пристукивала каблучком, потихоньку злилась. У Ивана в уголках губ плескалась насмешка. Он пока не собирался отпускать Генку. Сам начал активно выспрашивать: о «гражданке», о знакомых парнях и девчонках, о всякой чепухе. Но тут за его спиной появилась Лидуся. Выпорхнула из подъезда райской пташкой. В лучшем платье, с затейливой прической. Махнула мне рукой. Позвала:
— Вань! Там все за столом сидят. Тебя только ждут!
— Щас! — отозвался Иван, не оборачиваясь.
Но я воспользовалась паузой. Подошла ближе.
— Мы пойдем, — мило улыбнулась Ивану. — Успеете еще наговориться.
И капризно добавила, потянув Широкова за рукав ветровки:
— Ну, Ген… Пойдем. А то еще час будем добираться.
Широков кивнул Ивану и взял меня под руку. Иван стоял на месте. Провожал нас взглядом. Я это затылком чувствовала. И лопатками. У своего подъезда повернулась. Действительно. Стоит, смотрит. Сердце зашлось в бешенном стуке. Позволила Генке проводить себя до квартиры и быстренько распрощалась. Обычно мы с ним еще стояли на лестнице и болтали. Но не сегодня. Сегодня я не могла больше видеть своего ухажера. Иван вернулся! И вернулась прежняя жизнь. Та, которую я себе запретила.
В принципе, знала, что он должен вернуться со дня на день. Лидуся об этом часто заговаривала. Но за два года я успела отвыкнуть от Ивана. Нет, не забыла. Все время помнила. Только старалась не думать о нем, старалась строить свою жизнь так, как будто Ивана и в природе не существует. Его возвращение казалось далеким, не слишком реальным. Поэтому и вызвало настоящий шок.
Всю ночь напролет мне пришлось бороться с собой, со своими чувствами. Я то собиралась в дальнейшем делать вид, что мы незнакомы вовсе, то хотела бежать к Ивану с объяснениями. А что? Может, через два-то года он изменился? И решение свое изменил? Людям свойственно менять не только решения, но и мысли, чувства, принципы. Ха! Людям вообще — свойственно. Но вот Ивану… Нет, Иван не способен. Не человек, а плита железобетонная. Идти к нему — значит напрасно унижаться. Ведь наговорит… наговорит… Таких слов! Что ни слово, то пощечина. А вслед мне смотрел… Мало ли кому он вслед смотрит? Есть индивиды, которым нельзя свою слабость показывать. Они от этого лишь выше нос задирают. Да и любовь ли у меня? Влюбленность еще не любовь. Придумала что-то, сама себя накрутила… Будь это настоящее чувство, разве смогла бы тогда прожить без Ивана целых два года? А я прожила. И очень неплохо прожила. Почти спокойно. С другим вот теперь встречаюсь.
Я вертелась на кровати с боку на бок, пытаясь справиться с собой. Только холодный анализ, только трезвый расчет мог помочь в этой борьбе. Собрать в кулак всю волю. Заставить себя делать так, как надо. И жить так, как надо. Отношения с Иваном к добру не приведут. Заранее известно. Не могут привести. И вот их как раз не надо.
У меня хватило решимости. Собрала волю в кулак и к утру вышла победительницей из этой борьбы. Любовь убить нельзя. Нет. Но загнать в самый дальний уголок души и безжалостно придавить пяткой можно. Мне это, по крайней мере, удалось. Утром я встала, осознавая, что могу спокойно смотреть Ивану в глаза.
И правда! Почти равнодушно здоровалась с ним при случайных встречах. Почти не завидовала цветущей от счастья Шурочке Горячевой. Да она, кстати, очень быстро скисла. Так что и завидовать было нечему. Я стала редко заходить к Лидусе, заранее узнавая, дома ли Иван. Все больше по телефону ей звонила. К тому же дел появилось — невпроворот! Готовилась к экзаменам в институт. Теперь-то я не могла себе позволить не поступить. Вот и сидела за учебниками, как проклятая.
Никита умотал в стройотряд. Плакаться в жилетку на разные трудности было некому. Пришлось справляться без чьей-либо помощи. Родители помочь ничем не могли, зато ходили на цыпочках, старались не мешать. Умилялись тому, что я сама себе установила строгий режим. Если бы они знали, как часто нарушался этот порядок! Учебник Розенталя пришлось читать шесть раз кряду. Из-за постепенного перекочевывания моих мыслей в запретную область. И все же экзамены я сдала. Три «пятерки» и одна «четверка». Получила извещение о зачислении на первый курс филологического факультета. На радостях мать с отцом наградили. Совсем запамятовали, что еще недавно были категорически против моего предполагаемого учительства. Повезли на три недели в Сочи. Где только средства нашли?
Я впервые оказалась на юге. Впервые видела горы и море. Впервые ела хачапури и пила легкое виноградное вино. Повезло — попала в «бархатный сезон». Купалась, каталась на водном велосипеде, моталась на экскурсии, отбивалась от непрошенных кавалеров. Родители не мешали. Они вдруг забыли про меня, занялись собой, предоставив мне относительную свободу. Я носилась по городу и его окрестностям, собирая впечатления. И только дважды загрустила. Оба раза был шторм баллов по шесть. Тяжелые, будто свинцовые волны грязной пеной обрушивались на волнорезы, гнали к берегу щепки, коряги, комья водорослей. Я уныло бродила по пляжу, рассматривая выброшенных на гальку медуз. Ветер трепал волосы, рвал платье. И казалось, что где-то там в море уплывает от меня что-то очень важное. И уже никогда не вернется. Тогда я тосковала, рвалась в Москву. Но шторм проходил. Сквозь рваные тучи сразу проглядывало солнце, Сочинский маяк опять выглядел ослепительно белым. Чайки тоже выглядели ослепительно белыми, с резкими, пронзительными криками носясь над волнами. Исчезала тоска. Снова наваливались яркие, карнавальные впечатления. И они, эти впечатления, отвлекли. Помогли окончательно справиться с сердечной болью, успокоили. Или я просто обманывала себя?
