– Чего ты смотришь на меня так странно, Купидоша? – спросил однажды Несговоров. – Не нужно ли тебе чего-нибудь от меня? Я с удовольствием.

Тогда желанный вопрос вдруг нашелся в самой простой форме.

Купидоша сказал:

– Я бы желал прочесть такую книгу, чтобы мне открылись все тайны.

– Какие такие тайны?

– Всякие-развсякие, что от нас скрывают учителя.

– У них тайн никаких нет.

– Нет? А бог! Ведь они богу служат?

– Как богу?

– Ну, а из-за чего же они и мы переносим такую ужасную скуку, и родители наши расходуются на нас; для чего-нибудь все это делается?

– Вот что, брат, – сказал Несговоров, – физику ты вот сразу понял, попробуй-ка ты одолеть Бокля, возьми-ка почитай, я тебе завтра принесу, только никому не показывай, и это у нас считается запрещенной книгой.

– За-пре-щен-ной!

– Ну, да что тут такого… тебе это уже надо знать; существует целая подпольная жизнь.

– Под-поль-на-я!

По этой своей врожденной привычке вдруг из одного слова создавать себе целый мир Курымушка вообразил сразу себе какую-то жизнь под полом, наподобие крыс и мышей, страшную, таинственную жизнь, и как раз это именно было то, чего просила его душа.

– Та песенка, – спросил он, – тоже подпольная?

– Какая?

– Мотив ее такой: там-та-та-а-та…

– Тише! Это «Марсельеза». Конечно, подпольная…

– Вот бы мне слова…

– Хорошо, завтра я тебе напишу «Марсельезу» и при–. несу вместе с Боклем. Только смотри, начинаешь заниматься подпольной жизнью – нужна конспирация.

– Кон-спи-ра-ци-я!

– Это значит держать язык за зубами, запрещенные книги, листки – все прятать так, чтобы и мышь не знала о них. Понял?

– Понял очень хорошо, я всегда был такой…

– Конспиративный? Очень хорошо, да я это и знаю: не шутка начать экспедицию в Азию в десять лет.

– Еще я спрошу тебя об одном, – сказал Курымушка, – почему ты называешь меня Купидошей?

– Купидошей почему? – улыбнулся Несговоров. – У тебя волосы кольцами, даже противно смотреть, будто ты их завиваешь, как на картинке, и весь ты скорее танцор какой-то, тебе бы за барышнями ухаживать.

Курымушка посмотрел на Несговорова, и до того ему показались в эту минуту красивыми его живые, умные, всегда смеющиеся глаза и над ними лоб высокий, с какими-то шишками, рубцами, волосы, торчащие мочалкой во все стороны, заплатанные штаны с бахромой внизу и подметки, привязанные веревками к башмакам, – все, все было очаровательно. Всех учеников за малейшую неисправность костюма одергивали, даже в карцер сажали, а Несговорову попробовал раз директор сделать о подметках замечание…

– Уважаемый господин директор, – сказал Несговоров, – вам известно, что на моих руках семья, и у сестер и братьев подметки крепкие; вот когда у них будет плохо, а у меня хорошо, то очень прошу вас сделать мне замечание.

– Вам бы надо хлопотать о стипендии, – робко заметил директор.

– Обойдусь уроками, – ответил Несговоров. – К Пасхе у меня будут новые подметки, даю вам слово!

Как это понравилось тогда Курымушке!

– Знаешь, – сказал он теперь, – я сегодня же остригу волосы свои под машинку, с этого начну.

– И очень хорошо; у тебя есть серьезные запросы.

Не так запрещенная книга и «Марсельеза», а вот совершенно новый мир, открытый этим разговором, – ведь только звонок на урок оборвал разговор, а то бы можно и все узнать у Несговорова, всю подпольную и нелегальную жизнь – вплоть до бога, – вот это открылось, вот чем был счастлив Курымушка.

«Начать, значит, с того, – думал он на уроке, – чтобы наголо остричься, это – первое; во-вторых, хорошо бы дать теперь же зарок на всю жизнь не пить вина…» Правда, вина он и так не пил, но хотелось до смерти в чем-нибудь обещаться и не делать всю жизнь. «Вот и вино – если обещаться не пить, то уж надо не пить ни капельки; а как же во время причастия пьют вино… правда, это кровь, но потом за-пи-ва-ют вином… Как это? Надо завтра спросить Несговорова, он все знает, и все теперь можно спросить».

Быстро проходил урок географии, ни одного слова не слыхал Курымушка из объяснений Козла, и вдруг тот его вызвал.

– Чего ты сегодня смотришь таким именинником? – спросил Козел.

Но что можно снести от Несговорова, то нельзя было принять от Козла: «смотреть именинником» было похоже на «Купидошу».

– А вам-то какое дело? – сказал он Козлу.

– Мне до вас до всех дело, – ответил Козел, – я учитель.

– Учитель, ну так и спрашивайте дело. Зачем вам мои именины?

– Хорошо. Повтори, что я сейчас объяснил. Курымушка ничего не мог повторить, но очень небрежно, вызывающе сложил крестиком ноги и обе руки держал фертом, пропустив концы пальцев через ремень.

Тогда Козел своим страшным, пронзительным зеленым глазом посмотрел и что-то увидел.

Этим глазом Козел видел все.

– Ты был такой интересный мальчик, когда собирался уехать в Азию, прошло четыре года, и теперь ты весь ломаешься: какой-то танцор!

То же сказал Несговоров – и ничего было, а Козел сказал, так всего передернуло, чуть-чуть не сорвалось с языка: «Козел!» – но, сначала вспыхнув, он удержался и потом побледнел; наконец и с этим справился и сделал губами совершенно такую же улыбку, как это делал Коровья Смерть, когда хотел выразить ученику свое величайшее презрение словами «есть мать?» и потом – «несчастная мать!».

– Где ты научился такие противные рожи строить?

– В гимназии.

– Пошел на место, ломака, из тебя ничего не выйдет. С каким счастьем когда-то Курымушка от того же Козла услышал, что из него что-то выйдет, а теперь ему было все равно: он уже почти знал о себе, уже начало что-то выходить, и уже не Козлу об этом судить.

Пока так он препирался у доски с учителем, на парту его Коля Соколов, брат известной всей гимназии Веры Соколовой, положил записку. Письмецо было очень коротенькое, с одним только вопросом: «Алпатов, согласны ли вы со мной познакомиться? Вера Соколова». Получить бы такое письмецо вчера какие бы мечты загорелись! Ведь почти у каждого есть такая мечта – выше этого некуда идти, – как познакомиться с Верой Соколовой, да еще по ее выбору! С каким бы трепетом вчера он написал, что согласен, и просил бы назначить свидание. Но сегодня против этого, совсем даже поперек, лежало решение остричь наголо волосы и всю жизнь не пить вина; выходило – или то, или другое, а остричься и познакомиться с Верой Соколовой было невозможно. «Может быть, не стричься?» – подумал он и ясно представил, будто он с Верой Соколовой катается на катке под руку и шепчет ей что-то смешное, она закрывается муфтой от смеха и… «Нет, – говорит, – нет, не могу, я упаду от смеха, сядемте на лавочку». Садятся на лавочку под деревом, а лед зимний, прозрачный колышется, тает, и волны теплые несут лодочку. Кто-то загадывает ему загадку: плывет лодочка, в ней три пассажира, кого оставить на берегу, кого выбросить, а кого взять с собой. «Веру Соколову беру!» отвечает он и плывет с ней вдвоем, а навстречу плывет Несговоров с Боклем в руке, поет «Марсельезу», посмотрел на Курымушку, ничего не сказал, ничего не показал на лице и все скрыл, но все понял Курымушка, как в душе больно стало этому прекрасному человеку.

Звонок последнего урока вывел Курымушку из колебания, он твердым почерком написал поперек письма, как резолюцию: «Не согласен», – передал письмо Коле Соколову и пошел из гимназии прямо в парикмахерскую.

– Nun, nun… wa-as ist's, о du, lieber Gott![4] – встретила его добрая Вильгельмина. – Такие были прекрасные русые волосы, и вот вдруг упал с лестницы: von der Treppe gefallen!

Курымушка посмотрел на себя в зеркало и с радостью увидел, что лоб у него такой же громадный, как у Несговорова, и тоже есть выступы и рубцы.

А прислуга Дуняша как увидела безволосого, так и руками всплеснула:

– Лобан и лобан!

Бывало, бросишь камень в тихое озеро – он на дно, а круги идут далеко, глазом не увидишь, и только по догадке знаешь, что катиться им по всей воде до конца. Брошена была когда-то и где-то одна мысль, как камень в воду, и пошли круги по всему человечеству и докатились до нашего мальчика. Мысль эта была: законы природы.