Слуга времени^*

Необоримая сила снегов завалила наши леса и поля, изменила очертания приметных перелесков; камней, канав, ручьев как не бывало; на огромных еловых лядинах, на месте подрастающих елей, теперь были только холмики, белые с зелеными крестиками. А главное – засыпало изгороди, и лыжа по всему этому пространству шла, как по нетронутой цельной пустыне Новой Земли. Я не узнавал местности, запутался и вечером пришел ночевать в чужую деревню. Только утром узнал я, что у приютившего меня хозяина вся семья недавно вымерла от горячки. Вечером затрепала меня лихорадка, вспомнилась ночевка в тифозной избе, и стало плохо совсем. В эту глушь не добиться доктора, и некому помогать мне в одинокой избушке: если тиф, то пропадать. Одно оставалось: не медля ни минуты, идти в деревню, искать лошадь и скорее бежать к счету фонарей, к теплу, к рельсам. Я с трудом приподнялся, но тут вдруг налетел на сосновый бор тот ужасный ураган что в Петербурге как-то изо льда среди зимы выгнал воду и чуть не затопил все. Этот самый ураган и ударил:. по лесу, и началось, и началось! Бессильный, в лихорадке, я повалился на кровать, и мне стало так, будто я погрузился куда-то в темное бушующее чрево океана: шум бора в ураган был как от волн, и падающие на избушку сучья – как сломанные мачты; и были тут пушечные выстрелы далеких погибающих судов, и голоса о помощи, и стоны. А сам я был где-то глубже, внутри, во чреве океана. Прошло так сколько-то времени, и вот слышу: зовут меня наяву, по-настоящему. Это пришел Николай, наш почтальон, спрашивает, не нужно ли мне завтра что-нибудь к почте. Так мне, будто утопающему в океане, подали руку и тянут в лодку. Завтра этот пешеходный почтальон, с большою палкой и клеенчатым портфелем, то исчезая в ухабе, то показываясь на перевале, длинный, сухой, вылезет из снегов в посад и вызовет доктора. Только вот как бы его теперь задержать, как бы ему все это растолковать, – такой уж он у нас, что не скоро и растолкуешь.

– Господи, господи, – повторяет Николай, – барин, барин, да что же это такое? Болезнь, говорите… какая болезнь?.. Пошава и – больше ничего.

– Пошава, это горячка?

– Нет, какая горячка… пошереть такая ходит, пришла и уйдет; это потереть.

– А пошереть не горячка?

– Нет, просто пошава.

И смотрит на меня так, что не поймешь, где он стоит, близко ли тут у двери или бог знает где: такие у него глаза, не то голубые, не то белые, как недужные северные звезды белою ночью. Хочет согреть мне воды на керосинке, наливает полный большой чайник, зажигает фитиль, садится в ожидании на корточки. И так сидеть ему тут всю ночь, это я знаю; такая уж моя керосинка: на стакан воды – час, на два стакана – часа два, а полный чайник не вскипит до утра. Сидит Николай возле керосинки, весь погруженный мыслью в коптящий фитиль, а чуть только я пошевельнусь или охну в кошмарном сне, сейчас же отвечает:

– Господи, господи! Барин, барин, да что же это такое?

Знал я этого Николая, когда он еще был пастухом, в дурачках: не то чтобы он был дурак, а так, маленько слов не договаривал, да и должность пастуха не высокая; считали, что он как бы пыльным мешком был стегнут. Но это неправда, это была на нем только божья отмета, что не быть ему простым мужиком. Помню я, раз застал его на лесной поляне: спит, калачом свернулся, и рядом с ним пес, тоже спит. А мне очень нужно было знать, село солнце или еще не садилось. На небе была густая наволочь. Вот я и спрашиваю Николая, как он думает – село солнце или еще не садилось. Смотрит на меня пастух и всей силой своей души старается разгадать, как мне нужно, чтобы село солнце или чтобы не садилось. Думал, думал и наконец спрашивает:

– А вам зачем?

– Да так, – говорю, – дожидаюсь, чтобы солнце село. Только я сказал это – «Село, село!» – воскликнул пастух.

А солнце как раз тут и покажись.

– Что же это, или не солнце?

– Это ничего, не беспокойтесь, оно сядет, сейчас сядет.

Так, я думаю, у него это было врожденное назначение – служить человеку прямо, а не как многим другим крестьянам – возиться возле животного и потом уже выводить, что животное – человеку, значит, и он человеку служит. Как-то раз пришло нашему священнику в голову, что как бы это хорошо было для нашей местности иметь своего почтальона, чтобы шла почта не через волость за тридцать верст, а прямо бы за пей ходил раза три в неделю в посад свой человек. Мысль эта крестьянам очень понравилась, и они взялись даже батюшке человека такого представить и скоро представили Николая-дурачка, пастуха неграмотного.

– Да знаешь ли ты, хоть какой теперь год? – спросил батюшка.

– Двенадцатый, – твердо сказал тогда Николай.

– А в тысячах?

В тысячах ничего не понимал пастух и даже заспорил, что двенадцатый год считается не от Рождества Христова, а от Кирика. И сколько ему лет, и какой теперь месяц и день недели, ничего не знал пастух: человек был без времени.

– А мы все такие, – говорили крестьяне батюшке, – праздники знаем, а что прочее…

– Так ведь он же почтальоном будет; это значит, так сказать, слуга времени.

– Так водится, – отвечали священнику, – сапожник живет без сапог, портной без жилетки, а почтальон без часов.

Не по-настоящему, а так, для опыта и смеха послали Николая в посад за почтой; не верили, что принесет, не думали, что отдадут ему. А Николай всех перехитрил: когда на почте не выдали, отправился к приставу, рассказал все, и пристав ему выдал записочку. Принес всю почту исправно, раз и два, и пошло, и пошло его дело; стали к нему обращаться помещики, дачники всякие здешние и с той заречной стороны, – пошло и пошло все к лучшему; и такой он стал важный, такой почтенный, со всеми за руку. Да нельзя и не подать руку: пока не подашь, писем он все равно из сумки не вынет. Это у него не просто все, что вот взял, сунул в кружку, как у них в городе, – да и пошел себе, не видя хозяина. Деревенский почтальон, весь залитый дождем или занесенный снегом, появляется в дверях для всех жданный и желанный. Нетерпеливо спрашиваешь:

– Письмо есть?

А он спрашивает веник – отряхнуть валенки или вытереть сапоги. Не спеша вытирает, входит, крестится на икону и, тут самое главное, кланяется, приветствует и подает руку. Нетерпение разгорается бог знает как, а он спрашивает, как здоровье.

– Есть письма?..

– Е!

И вынимает первое.

– Это к батюшке, а мне есть?

– Е!

Твердо знает, что есть, но которое – спуталось. Там ему приятель-чиновник разложил все по порядку, а вот в сумке все перепуталось. Теперь он вываливает на стол все письма – и здешние, и заречные, просит каждое письмо назвать, изучает конверт. Наконец удается приняться за чтение своего. При чтении почтальон всегда следит за выражением лица; если радостное, то скоро встает и говорит, подавая руку:

– Ну, всего хорошего!

Если печальное, то печальным голосом скажет:

– Господи, господи! Барин, барин, да что же это такое? И, бывает, при таком участии и расскажешь ему, в чем беда. Он слушает и повторяет:

– Господи, господи! Барин, барин, да что же это такое?

Таков наш слуга времени. Служит с любовью, но и с твердостью. Попробуйте поступить против почтового закона! Я раз в присутствии Николая завертывал в бандероль Конька-Горбунка с надписью.

– В бандерольной посылке писать ничего нельзя! – строго сказал Николай. – Что вы тут написали?

– Я написал: «Милому Яше!»

– Нельзя, не примут, зачеркните!

– Как же зачеркнуть: возможно, что второпях дома сорвут бандероль, и будет неизвестно, кому посылается «Конек-Горбунок».