Первый день в школе после пасхальных каникул был кошмарен. Утром я пришел на автобусную остановку и впервые после ссоры увидел Барри. Попытался извиниться, но он не захотел разговаривать. Не захотел даже стоять рядом. Когда я приблизился, он просто развернулся и отошел.

Он подгадал так, чтобы я влез в автобус первым. Я сел сзади, а он устроился спереди. Мы вернулись туда, откуда начали почти два года назад.

Я собирался дать ему позлиться несколько дней, показать мне, как я его обломал, но все это затянулось на три недели и уже начинало раздражать. Едва заметив меня в коридоре, он разворачивался и уходил. Комедия.

Барри разработал сложную систему избегания меня в течение всего дня. Вечером, например, приходил к автобусу пораньше и садился там, где места вокруг были заняты, чтобы я не мог подсесть и завязать разговор.

Я просто не понимал. Он чуть ли не боялся меня.

Что хуже всего, я ни разу не замечал Барри одного. Он теперь тусовался с тем костлявым дегенератом на год младше, Робертом Левиным (вы помните – тем, который дрочил Джереми Джейкобса в джакузи).

Как раз в тот период, когда Барри считал, что у меня бешенство, я заметил, что больше друзей у меня нет. Выяснилось, что в последний год я и не пытался разговаривать ни с кем, кроме Барри, поэтому, когда Барри со мной разговаривать прекратил, мне вдруг стало абсолютно нечем заняться. Все, похоже, забыли, кто я такой. Я уже начал подумывать, не носить ли мне на груди табличку с именем. Или, например, плакат с надписью: “Конец близок, но, может, кому-нибудь пригодится друг на это время?”

Но вообще, признав, что одиночество – не мой конек и для меня нет ничего более неловкого, чем шарахаться по углам в поисках друзей, я решил оставшиеся до конца школы несколько недель играть в Клинта Иствуда. Я бродил по школе, грызя шариковую ручку (поскольку немного нервничал, что от спичек засажу себе в губу занозу), и испускал флюиды “даже не думайте со мной заговаривать”.

Я был несколько подавлен, обнаружив, что действует это до смешного успешно. Со мной не разговаривал никто. Вообще никто. И возможно, вовсе не потому, что все считали меня отчаянно крутым.

В старшем шестом классе от последнего семестра остается только половина, потому что в середине семестра всех отправляют в учебный отпуск (то есть на паническую предэкзаменационную подготовку). Что замечательно, при такой системе половина семестра такая короткая, что вообще ничего не успеваешь, и преподы стараются закончить лекции до пасхальных каникул, а на летний семестр выпадают прогулки, бдения на подоконниках и треп о том, как ты нервничаешь.

Эти причуды расписания совпали с моим клинт-иствудским периодом, от чего возникло ощущение, что меня в школе вообще нет. Мое тело находилось там, но со мной никто не общался, никто ничему не пытался меня научить, и, похоже, редко кто вообще останавливал на мне взгляд. По сути, меня там и не было.

Сюрреализма я не хотел, но – что тут сказать?.. Ощущалось это крайне странно. Потом однажды я проснулся бабочкой, съел на завтрак радугу и полетел в школу на гигантской горошине по имени Надежда.

Шутка. Не переживайте.

А если честно, я почти бросил смотреть телевизор и вместо этого принялся читать иностранные книжки. То есть мне было вот настолькостранно. И раз уж я тут живописую странности, хочу вам рассказать про еще одну совершенно потрясающую перемену во мне. Вот она меня по-настоящему напугала. Все остальные в школе стали казаться немного нереальными, и я стал как-то неестественно ощущать, что преподы – человеческие существа. Во всяком случае, человеческие существа – скорее преподы, чем ученики.

Однажды я бесцельно слонялся, прогуливая какой-то урок, из которого все равно не получилось бы урока, и через окно увидел, как пятиклассник спорит с мистером Данфордом. Мне было видно, что сосед спорщика по часам отмеряет секунды. Другими словами, они играли в игру “гонки с участием мистера Данфорда” и засекали время, которое ему потребуется, чтобы достаточно разозлиться и встать из-за стола.

Пока я наблюдал эту знакомую картину, странные мысли крутились у меня в голове. Я посмотрел на мистера Данфорда и подумал, что не такой уж он и толстый. Ну, может, любит поесть, – это что, преступление? Что толку его ненавидеть? Когда он не заводится – вполне нормальный дядька. Может, скучный, но не злобный. Не подонок Просто не слишком интересный парень, который стал пре-подом.

Не знаю, с чего у меня в голове завелись такие мысли, но жилось с ними весьма тягостно. Будто у меня преждевременная менопауза или вроде того. Честно. Когда больше не хочется издеваться над преподами – это как утечка в резервуаре тестостерона. Будто улетучивается некий жизненно важный аспект моей охотничье-собирательской натуры. Запах учительской крови больше не будил во мне убийцу – мне скорее хотелось покачать головой и побрюзжать по поводу несносных мальчишек.

Мне. Побрюзжать.Как вам это нравится?

Ну, теперь начну лысеть, подумал я. Не успею оглянуться, а ремень уже соски подпирает.

В школьной среде полезно располагать неким средством демонстрации физического превосходства над слабым, не прибегая к драке. Самым распространенным способом был “подъемный кран”. “Подъемный кран”, если вы еще не в курсе, – это такая мягкая пытка. Делается так суешь кому-нибудь руку в штаны сзади, вытягиваешь из брюк трусы, а потом дергаешь за них как можно сильнее. На словах труднее, чем на деле. Если жертва не ожидает нападения, крепко уцепиться за ее белье на удивление легко. Попробуйте как-нибудь – очень забавно.

С худшим “подъемным краном” я столкнулся в четвертом классе, когда пришел в раздевалку регбистов и увидел мальчика лет тринадцати в школьной форме, которого подвесили за трусы на крючок Я об этом рассказываю, поскольку весь последний семестр находился в таком же положении. В безлюдном месте покачиваюсь на гвоздике, злой, но покорный, в ожидании спасения, зная, что крут уже не буду, как ни старайся.

Я почти четыре недели ждал, когда Барри придет и снимет меня с крючка, а потом вдруг понял, почему мы не общаемся.

Он меня боялся. Я думал о том, сколько времени мы провели вместе, обо всем, что знал про Барри. Вспомнил, как мы даже спали во Франции в одной постели, и понял, что он не могбыть геем. Это невозможно. Мы были похожи – здесь он прав, – мы оба сомневались и даже, вероятно, были несколько одержимы друг другом, но в стопроцентно мужской среде это абсолютно естественно. Все через эту фазу проходят. Просто нужно подождать, пока не выйдешь из нее нормальным человеком.

Я понял, что Барри еще маленький. И, как водится, глупый. На год от меня отстал и принял эту фазу за что-то настоящее. Вот почемуон меня избегает – потому что мы слишком хорошо друг друга знаем, и я бы камня на камне не оставил от всей этой фигни. Я его насквозь видел.

Я не гомофоб, ничего, – я понимаю, что существуют геи, пусть даже мой брат – гей, но не Барри.Это невозможно.

Я вспоминал глупости, которые он делал, и все обретало смысл. Барри из тех, кто слишком далеко заходит, – он всегда слишком серьезно к себе относился. Всегда хотел быть другим.И избегал меня, поскольку я напоминал ему, что он не другой. Он как я. Нормальный.

Если бы мне удалось с ним просто поговорить, удалось заставить его меня выслушать, я бы объяснил ему, что он делает, – я знал: тогда я смогу его вернуть.