Мое общение все больше удалялось от школы, а регбисты, главные господа с первого класса, теперь вроде как тащились где-то позади и по-прежнему ходили на все те же тусовки. Единственная разница была в том, что девушки их теперь не переваривали, так что регбисты скатились до проведения мальчишников образца пятого класса. Они не считали, что это называется “скатиться”, и были счастливы вновь оказаться в прежних условиях полной свободы “все-мальчики-вместе”, где им было лучше всего.

В младшем шестом классе их группа расширилась, впустив персонажей вроде Нила Котари и Дэйва Сэмюэлса, но теперь эта бахрома отпала (Дэйв и Нил, похоже, только и делали, что крутили туда-сюда пластинки в гаражах Уэмбли и Чок-Фарм), и клика закоренелых регбистов вернулась к чистейшему, наиболее сексуально подавленному ядру. Игра в содомию на диване, популярность которой к концу младшего шестого класса слегка померкла, теперь с новыми силами вернулась в качестве основного утреннего занятия, а Школьный Зверь, несколько отодвинутый на второй план в последний год, вновь занял свое место на пике социальной кучи-малы (по случайности располагавшемся в самом низу кучи-малы на диване).

Тусовки без девушек, на которые я, разумеется, никогда не ходил, были, надо полагать, совершенно дикими, пьяными и оставляли массу возможностей для энергичной отроческой игры. Говорят, на одной тусовке Школьный Зверь так завелся, что поднялся по лестнице и нырнул в постель к разведенной мамочке Мэтью Голда. Когда он начал лапать ей задницу, она проснулась, хрястнула его по морде, минут десять на него орала и выкинула из комнаты. Он решил, что она набивает себе цену, и через полчаса предпринял вторую попытку.

Я же пришел к унылому заключению, что сексуальная жизнь – еще сложнее, чем никакой сексуальной жизни. Фаза “гооооооооооллл-Зико-Бразилия” длилась, наверное, дня три, а затем меня поглотило новое болото параноидальных ужасов, о которых я раньше слышал, но всерьез никогда не принимал. И уж точно не думал, что они настигнут меня.

На самом деле самая страшная вещь в жизни случилась со мной однажды вечером, когда я лежал в постели с Луизой. Мы были любовниками, amants,ебливыми кроликами уже почти месяц, и секс становился весьма беспокойным. Она была... ну, очень требовательна, а мне это казалось каким-то живодерством. Чем холоднее она была как друг, тем больше хотела живьем съесть меня в постели.

Словно решила, что как человек я ей не нравлюсь, но именно это и возбуждает ее больше всего.

Однажды она меня по-настоящему побила, а когда я заорал, что мне больно, хлопнула по лицу. Потом я уже боялся жаловаться. Вот это и впрямь ненормально: я ее действительно боялся.

В общем, как я уже сказал, самая страшная вещь на свете случилась у нее в спальне однажды вечером: мы занимались сексом, когда...

Не знаю, как выразиться.

Я не ханжа, и мой лексикон достаточно смачен, чтобы описывать сложные моменты, но я просто не знаю, как справиться с тем, что случилось...

Ну – она сначала немножко пососала, а потом я заметил, что она сползает вниз и пытается... она начинает лизать мой...

Глубокий выдох. Свежий горячий чай. Покончим с этим.

Ну, скажем, она сунула свой язык туда, куда не светит солнце.

Как легко себе представить, то был весьма интимный момент, и я все испортил: взвизгнул, скатился с кровати и забился в дальний угол комнаты.

Она была не в восторге.

– Какого хрена ты делаешь?

Меня трясло от ужаса.

– Я... я... как раз хотел спросить тебя то же самое.

– Очень смешно, карлик Марк. Я вот занималась любовью. А тычто делаешь?

– Мм... драпаю.

– Именно. А почему ты драпаешь, Марк? НУ?

– Потому что испугался.

– А почему ты испугался, трусишка?

– Мм...

– НУ?

– Мм... потому что...

– ДА?

– ...потому что ты лизала мне жопу.

– Ты жалок. Ты это понимаешь? Типичный обыватель, скучный, трусливый, инфантильный мелкий выскочка. Удивляюсь, как тебе самому не противно.

– Не понимаю, как ты можешь лизать мне жопу.

– Тебе же это было приятно, признайся.

– Что? Разумеется, мне это небыло приятно, – ты меня напугала до полусмерти.

– Разумеется, тебе было приятно. Ты просто слишком забит, чтобы признаться. Да ты больше всего на свете хочешь, чтобы мой великолепный братец, чтоб его, сунул тебе в жопу.

– ЧТО?!

– Прицелься получше – может, попадешь в десятку. Но ты слишком перекосодрюченный, чтобы хоть что-нибудь сделать.

Это уже слишком. Я посылал ее к чертовой матери, и свою одежду тоже, пока не оделся и не вышел вон.

Вы, наверное, думаете, одного такого спора достаточно, чтобы совсем порвать отношения, но мы так общались, пожалуй, каждую неделю и все равно ухитрялись продолжать их – как любая другая пара.

Что странно, ни одна из наших ссор вроде бы не имела последствий. Назавтра после чемпионата по воплям Луиза вела себя так, будто ничего не произошло. И поскольку создавалось впечатление, что она совершенно забыла, как накануне вечером мы хотели друг друга поубивать, мне казалось бестактным к этому возвращаться. Поэтому я просто смирился: сегодня мы спорим, завтра нет, и если я хочу с ней встречаться, то так все и будет.

Она всегда мною командовала, но мне было ужасно трудно сопротивляться, потому что при малейшем моем возражении она тут же рявкала, заявляла, что я эгоист, а потом весь остаток ночи была холодна как лед. А раз она так злилась от сущей ерунды – например, когда я менял наши планы на вечер, – я подумать боялся о том, как чудовищно все пойдет, если скажу, что недоволен чем-то большим. Поэтому я ни словом не намекал, что творится у меня в голове. Во время споров мы обменивались сверхмощными оскорблениями, но когда дело доходило до вещей, о которых я по-настоящему беспокоился, я рта раскрыть не мог. Никогда не говорил, что она холодна со мной, и у меня даже мысли не возникало заикнуться, что она, по-моему, не любит меня и я ей даже не нравлюсь.

Надо было свернуть эти отношения – они сильно влияли на мою самооценку, но мне никогда не приходило в голову Луизу бросить. Это казалось невозможным. Решения принимала она, и я, наверное, просто ждал, когда она от меня избавится. Судя по всему, это должно было случиться вот-вот, втайне я думал об этом с облегчением, но она ни разу не зашла настолько далеко, чтобы порвать все окончательно.

Будто заново смотришь “Муху”. Можно перебраться на последний ряд, но невозможно заставить себя уйти,пока фильм не закончился.

Вечеринку в сочельник мать Барри устроила грандиозную. Несомненно, лучшую из всех, на которых я бывал. Она использовала все без исключения комнаты в доме, и каждая символизировала свое десятилетие, В саду располагались девятьсот десятые, с разбросанными водяными пистолетами, чтобы представлять Первую мировую. Двадцатые были в одной из верхних спален, где бабушка Барри (по материнской линии) изображала диджея с допотопным граммофоном, крутя пластинки своей юности и обучая всех танцевать чарльстон. Тридцатые были в туалете, а сороковые в гостиной – со свинговым оркестром из пяти человек, одетых в военную форму.

Кухня должна была представлять пятидесятые: там стояли хромированные стулья, смутно напоминая американскую забегаловку. Подавались гамбургеры, а по взятому напрокат телевизору показывали фильмы с Джеймсом Дином. Шестидесятые размещались в спальне Луизы – там выдавались непременные парики, постриженные под горшок, и все танцевали твист под записи “Битлз” (получалось неважно, но все равно смешно).

Лучше всего были семидесятые, расположившиеся в спальне Барри. Всю мебель вынесли, и комната была по колено завалена цветами. Ее освещала одна красная лампочка. Единственным предметом в комнате был бочонок масла для массажа.

Для восьмидесятых никто ничего придумать не смог, но посреди вечера Барри нарисовал портрет Маргарет Тэтчер и прикнопил его к забору – метать дротики. Впрочем, карты спутала Первая мировая война, и портрет пришел в негодность, когда все принялись плевать в него водой.