Один парень по имени Пирс Уорд ставил всех в тупик. Аккуратно приглаженные волосы, вельветовые брюки, мягкий зеленый пиджак – мальчик из правильнойчастной школы. Но по неизвестной причине он семь лет варился в нашем культурном котле. Без сомнения, он был наименее популярным парнем в школе, но его это, похоже, ни капли не трогало. Видимо, всеобщее отвращение он считал доказательством своего превосходства. Так же он воспринимал и свою неспособность к спорту – будто слишком умен для чисто физического, и свои неудачи на уроках – будто слишком значителен, чтобы стараться быть умным. Создавалось впечатление, что с такой самоуверенностью его даже самый ошеломительный провал ни на секунду не заставит усомниться в себе. Словно имелась некая шкала достижений, настолько важная, что никто из нас и понятия о ней не имел, некая непостижимая для нас сфера, где он был звездой.

Его персональное великолепие проявлялось, разумеется, в умении держать себя – искусство, о котором мы, евреи, не имели ни малейшего понятия. Когда он подал заявку в Кембридж, над ним все смеялись, но, видимо, Тринити-колледж что-то такое узнал о его секретных достижениях, и персонально для него снизил планку поступления, пообещав принять его не с тремя пятерками, а с четверкой и двумя тройками. Он с успехом поступил, а впоследствии добился огромного успеха, став президентом Кембриджского дискуссионного общества. Там его единогласно выбрали спикером за способность отстаивать свои аргументы под нескончаемым градом насмешек Сейчас он на пути к успешной политической карьере.

Однако никто точно не знал, что он забыл у нас в школе. Ходили разные слухи о том, почему он не получает приличного образования, – вплоть до того, что так родители наказали его за попытку ограбить поместье в Кенте.

С точки зрения истории, престижных выпускников и прекрасных традиций с нашей школой определенно все было в порядке. Она могла бы даже возвыситься до ранга настоящей закрытой частной школы, достойной пэров, если бы не... если бы школа не стала... если бы ее не оккупировали... полагаю, вы понимаете, к чему я веду.

Высокая плата за обучение, хорошие результаты, но у воспитанных людей возникало чувство, будто наша школа почему-то привлекает “не тех людей”. Школа словно... ну как бы... сбилась с пути.

Невозможно было отделаться от ощущения, что это мнение разделяют и некоторые преподы.

Никакого расизма тут не было. Совершенно точно. Жиды, пакистанцы, латиносы, негритосы были здесь абсолютно на своем месте. Они просто немножко зарывались, вот и все. То, как они себя вели, как только их пускали в школу, лишний раз доказывало: чему их ни учи, приличными англичанами им не стать. Они жаловались на питание, жульничали на физкультуре и рассчитывали попасть вечером домой. Казалось, они должны быть благодарны, что их вообще сюда пустили. Но нет же – только войдя в центральные ворота, они начинали вести себя так, будто это место принадлежит им. Особенно евреи. Большинство косоглазых кое-что знают о скромности. Империя и все такое. Была к ним очень добра. Понимаете, они умеют играть в крикет. Но евреи? Когда вы в последний раз видели жида – достойного форварда? А? Да они элементарно неспособны. Деньги – единственное, что они понимают. И на экзаменах подмазывают. В этом вся беда.

Учреждениям, ценящим свою историю, наша школа была наглядным примером: если один раз впустить людей, которые... Нет, вернее, если один раз позволить главенствовать парням, которые не... из серьезных старомодных семей, – школа теряет свой социальный статус. Сорняки забивают колосья, и не успеешь оглянуться, иностранцы столпились, словно мухи над... э-э, над медом.

Наша школа была основана несколько сотен лет назад одной купеческой гильдией Сити, дабы нести просвещение сыновьям бедных рабочих. С тех пор она несколько раз переезжала и в конце концов поселилась в “зеленом поясе” сразу за Северо-Восточным Лондоном. По утрам учеников свозили в школу на автобусах, которые ездили от Уотфорда на западе через Хэрроу, Стэнмор и Эджвер, до Тоттериджа и Хай-Барнета на востоке.

Выбирая место, члены правления, должно быть, страшно собою гордились. Они были уверены, что навсегда убрали из центра Лондона всех, кто хоть смутно напоминал сыновей бедных рабочих, а отстойник устроили посреди сплошь респектабельных, процветающих пригородов. Однако не учли перемен в составе населения Северо-Восточного Лондона. К тому времени, когда один вид Маргарет Тэтчер уже наводил на мысль, что лишь старческое слабоумие способно выдворить ее с Даунинг-стрит, правление председательствовало на проплаченных экзаменах повышенного уровня в парнике для нуворишей, иммигрантов второго поколения.

Правление попыталось предотвратить надвигающуюся катастрофу еще в пятидесятых, учредив еврейскую квоту. Мальчики, попавшие в квоту, освобождались от религиозной части утренних линеек Рассказывают, что после гимнов и молитв директор вставал и нараспев произносил: “ВПУСТИТЕ ЕВРЕЕВ!” – после чего задние двери зала открывались, впуская колонну мальчиков, которые рассаживались на галерке послушать школьные объявления.

Конкурс на попадание в еврейскую квоту был отчаянный, и с такой дополнительной процедурой отбора евреи учились еще лучше. Сводный табель успеваемости, таким образом, смущал расслоением: христиане внизу, евреи наверху. Становилось все труднее притворяться, что замечательным музыкантам, спортсменам, интеллектуалам и актерам, поднимающим паруса на пути в Кембридж, просто повезло попасть в школу, и систему квот отменили. От расслоения экзаменационных результатов, впрочем, избавиться оказалось посложнее.

Поэтому в нашей школе тип вроде Пирса Уорда был крайне необычным явлением. Прямо в яблочко: чистокровный джентльмен, англиканская церковь и все такое. Даже говорил с акцентом. Инопланетянин бы меньше в глаза бросался.

Пирс был крикун, нахал, хам, франт и, что лучше всего, тормоз и идиот. Все вместе делало его идеальным хоккейным вратарем. Я его и знаю только потому, что мы вместе играли в школьной хоккейной команде.

Благодаря выдающейся доеврейской школьной истории у нас оставался календарь спортивных матчей, в которых приходилось выступать против самых знаменитых окрестных школ. Когда мы выгружались из автобуса посреди спящих шпилей того или иного подобия Оксбриджа, нам являлась целая шеренга Пирсов, блистательных в своих одинаковых кроссовках, пиджаках в рубчик и с приглаженными волосенками.

Мы выходили, и они в ужасе пялились на причудливое племя смуглых и носатых пришельцев, что ступают на их священную землю. Здесь Пирс уже не казался уродцем; уродцами становились мы.

Среди этих молодых людей порой встречался какой-нибудь редкий африканский принц, нападающий в школьной команде регби, известный как “черномазый”. Но столкнуться с целым автобусом им... им... иммигрантов,– для них это всегда оказывалось потрясением.

Местный Пирс неохотно жал нам всем по очереди руку, а потом вел в дортуар переодеться.

Не в раздевалку, а в дортуар.

Где они спали.

Они так жили.

Они действительно там жили.

От одной мысли об этом нас пробирала дрожь, и каждый раз переодевались мы в ужасающей тишине.

При этом Пирса Уорда хлопали по спине, тыкали кулаком, по-борцовски хватали и подвергали всевозможным сексуально-параноидальным мужским приветствиям. Вокруг него собиралась огромная толпа, бормочущая про “те выходные на яхте” или “эту охоту”. Никто из нас и представить не мог, что у Пирса могут быть друзья. Это поразительное зрелище – Пирс, беседующий с группой людей, которым, судя по всем признакам, он нравится, – еще раз доказывало: все, что он находит значимым, для нас невидимо. Он просто живет в другом мире.

Тогда-то до меня впервые начало доходить, что евреи и азиаты отнюдь не покорили Британию. “Черт! – подумал я. – Я в меньшинстве. Это ужасно”.