Наконец Алексей встал, ополоснул в умывальнике заспанное лицо, мельком глянул в зеркало. И не узнал себя. Чужой человек смотрел на него — впалые щеки, окаймленные синевой глаза. Он даже свистнул от удивления, внимательно, с интересом рассматривая себя, потом оделся и вышел на улицу.

Было безветренно, тепло. У невысоких домов, на лавочках сидели старухи и лузгали семечки, провожая глазами редких прохожих. Лениво лаяли во дворах собаки.

По тихому переулку Алексей дошел до обрыва, нашел узкую, заросшую лопухами и репейником, тропинку и сбежал к реке. Вятка текла неторопливо, степенно. Посреди реки плыл плот. Несколько женщин-плотовщиц ужинали. Запахи жареной рыбы, печеной картошки растекались по берегу, щекотали ноздри. Алексей выбрал покрытую травой площадку у самой воды, сел на трухлявое, высушенное солнцем бревно, закурил.

Он подумал о том, что по существу должен радоваться — все закончилось на редкость благополучно: он на свободе, не разжалован, начальник Академии даже разрешил ему продолжать учебу. Но никакой радости на душе не было. Была лишь постоянная боль внутри, словно чья-то горячая рука все время сжимала сердце. И полное равнодушие к своей судьбе. Не разреши ему генерал Иванов заниматься, и он бы нисколечко не огорчился, поехал бы на фронт. Наверное, там бы скорее все притупилось, забылось…

Быстро стемнело. С реки потянуло влажным туманом, прохладой.

«Почему я стрелял в нее? — спрашивал себя Алексей. — Потому, что она любила не меня, а Пашку? Я ведь чувствовал это. Но так хотелось верить ей. — Туман забирался в рукава кителя, оседал на лице. Пора было уходить. — Через месяц с практики вернутся ребята. Смогу ли я нормально учиться с ними? Для этого прежде всего следует обрести душевный покой. А где его взять?»

Неделю спустя из маленького казахского городка Уил, впитавшего в свои узкие пыльные улочки сотни эвакуированных, неожиданно приехала мама.

Когда Алексей увидел ее возле проходной в длинном черном жакете и нелепой, еще довоенной шляпке с полями, он не поверил собственным глазам. Его мама, солдатская жена, скитавшаяся с мужем по всем окраинам страны, так и не приобрела житейской практичности. В детстве Алексею не верилось, что мама, прожив в городе несколько месяцев, совершенно не ориентировалась в его главных улицах и легко могла заблудиться. Это было так невероятно, что он считал — она притворяется. По выражению папы, мать постоянно «витала в облаках». Она обожала стихи и, уходя на базар, часто забывала взять с собой кошелек с деньгами, зато всегда носила в сумке томик стихов Блока или Брюсова.

И эта непрактичная, плохо ориентирующаяся женщина пустилась в длинное и тяжелое путешествие через всю страну! Поистине, для нее это был подвиг! Директор ни за что не хотел отпускать ее в начале учебного года. Страшно было оставлять на чужих людей дочь. Не было денег, а для такого путешествия их требовалось немало. Но мама преодолела все и приехала. До Актюбинска она добиралась по ковыльной степи на арбе, запряженной верблюдом!

Почтальон принес ей то ужасное письмо в первых числах октября. Она запомнила его наизусть. «Не удивляйтесь, получив письмо от незнакомого человека. С вашим сыном произошло большое несчастье. Он стрелял из пистолета в девушку и ранил ее. Его будут судить. Если можете — приезжайте».

Ее уже давно беспокоило отсутствие вестей от Алеши. Это письмо разъяснило все. Она отвела Зою к учительнице географии, продала последнюю драгоценность, подарок мужа, золотую брошь и отправилась в путь.

Алексей относился к матери с нежностью, как к большому ребенку. Она не была похожа на других женщин в гарнизонах, где они жили, — тоненькая, бледная, одетая во все черное, с вуалеткой на полях экстравагантной шляпки, мать вызывала множество всяких пересудов и сплетен. Но ее уважали ученики, коллеги признавали ее педагогический талант, а папа любил ее, всегда советовался с нею и называл странным прозвищем «гусык».

За дорогу ее черный жакет так запылился, что, когда Алексей обнял ее, его обдало облаком пыли. Мать засмеялась.

— Вдыхай, вдыхай, — сказала она Алексею. — Это наша едучая, всюду проникающая азиатская пыль.

Алексей поместил мать в комнатке, которую снял для себя с Линой. По требованию хозяйки было уплачено за три месяца вперед. Каждое утро мама жарила сыну на хлопковом масле его любимые деруны из картошки. Если не было дождя, они отправлялись гулять — сидели в пустом Халтуринском саду, спускались к реке и без конца разговаривали. За те несколько дней, что мать провела в Кирове, Алексей заметно отошел, стал спокойнее. Таково было всегда свойство общения с нею.

— Тебе бы, Маруся, в церкви грехи отпускать, — любил шутить отец. — Вид у тебя соответствующий, голос тоже. Покаешься и легче становится.

Накануне ее отъезда Алексей дежурил. Мать легла пораньше. Выключила свет. Вдруг услышала: кто-то тихонько стучал в окно. Набросила жакет, отворила калитку, вышла на улицу. Около дома стояла девушка. В темноте лица не разобрать, но видно, тоненькая, стройная. Почему-то сразу решила: «Она это, та самая».

— Здравствуйте, — тихо сказала девушка. — Вы Алешина мама?

— Да, — подтвердила она, чувствуя внезапно озноб во всем теле и плотнее кутаясь в жакет. — А вы кто?

Девушка стояла неподвижно, как изваяние, и молчала.

— Вы Лина?

— Да.

Теперь молчали обе женщины.

— Зачем вы пришли? — первой нарушила молчание мать.

— Не знаю. — И вдруг, торопясь, словно стремясь быстрее выговориться, начала: — Во всем виновата я. Только я одна. Знаю, что Алеша меня никогда не простит. И правильно сделает. Но все же не хочу, чтоб он думал обо мне слишком плохо.

Она умолкла, и мать поняла, что девушка плачет. Что-то похожее на жалость метнулось в душе матери, она сделала шаг вперед, чтобы обнять ее, успокоить, но тотчас, вспомнив Алешу и все то, что выпало на его долю, отшатнулась.

— Очень жаль, что вы слишком поздно поняли это, — помолчав, тихо сказала она. — Выслушайте меня, Лиина. Алеша очень много пережил. С большим трудом он обретает сейчас душевное равновесие. Пожалуйста, не мешайте ему. Я прошу вас об этом, как мать.

— Хорошо, — едва слышно проговорила Лина. — Я обещаю.

Некоторое время мать смотрела, как тает в темноте ее фигура. Затем, осененная внезапной догадкой, крикнула:

— А письмо в Уил вы мне написали?

Уже издалека, приглушенное расстоянием, донеслось едва слышно:

— Да.

Мать недолго постояла одна, отворила калитку и вошла в дом.

Из писем Миши Зайцева к себе.

10 января 1944 года.

В Кирове мы узнали, что наши надежды получить звания лейтенантов и продолжать учебу на четвертом и пятом курсах офицерами рухнули словно карточный домик. В Москве, видимо, решили, что нам следует быть курсантами до глубокой старости и украсить весь рукав от плеча до кисти серебряными уголками.

Когда в день возвращения в Киров я вновь увидел наши трехэтажные нары, дневального с неизменной дудкой на шее и своего младшего командира Митю Бескова, всегда наблюдавшего за мной с тайной надеждой лишить за какой-нибудь проступок увольнения, комок подступил к моему горлу и я едва не заплакал от разочарования. В тот же день наш курс послали за тридцать километров расчищать от снежных заносов железнодорожные пути. Правда, перед отъездом полковник Дмитриев вручил нам медали «За оборону Ленинграда». Это немного скрасило первые отрицательные эмоции. И я, и все ребята очень гордимся наградой. Вся страна знает, что пережил и продолжает переживать многострадальный и героический Ленинград. Теперь и мы признаны участниками его обороны.

Первый месяц занятий прошел незаметно. Вчера сдавали зачет по венерологии и вспоминали, как Федя Акопян, в обязанности которого входило наблюдение за поведением курсантов на занятиях, всем лекциям предпочитал лекции по венерическим болезням. Где он сейчас, наш доблестный командир роты? Возможно, тогда под Сталинградом у него была лишь минутная слабость и в дальнейшем он научился подавлять в себе страх? И все же мне кажется, что никто во время войны, а особенно офицер, не имеет права на такую слабость. Ведь она может стоить жизни десятков, а то и сотен людей. Другой вопрос — как воспитать в себе мужество, пренебрежение к опасности. Проблема эта совсем не проста.