Вечером в тот же день сотрудница хозяйственного отдела горкома, худенькая остроносая дама, похожая на мышку, вручила ему пропуск и билет до Москвы в мягком вагоне.

«Как раз кстати», — удовлетворенно подумал Якимов. Завтра и послезавтра у него в лаборатории были запланированы итоговые серии опытов по новой схеме, они и представляли наибольший интерес для так называемых «заинтересованных лиц», а Якимов знал, что Авилов имел в виду представителей Государственного Комитета Обороны. Он решил в эти два дня совсем не отлучаться из лаборатории, ночевать здесь, чтобы быть рядом и иметь возможность в любой момент вмешаться в ход опыта.

Из-за чрезвычайной секретности разрабатываемой темы здание лаборатории, обнесенное высоким забором, месяца два назад огородили изнутри рядом колючей проволоки, а охрану поручили нести сотрудникам НКВД.

Сергей Сергеевич Якимов по виду больше напоминал председателя передового колхоза где-нибудь на Вологодчине или Саратовщине, чем члена-корреспондента Академии наук. Белокурый, лобастый, широкоплечий, в валенках и толстом свитере, он выглядел старше своих сорока четырех лет. Незадолго до войны он защитил докторскую диссертацию, получил звание профессора. Его первые работы по твердому топливу были опубликованы в «Физическом журнале» и вызвали большой интерес среди ученых. Скоро ими заинтересовались и за рубежом. Их перевели в Соединенных Штатах, Англии и Германии с портретом автора и его краткой биографией. В биографии было сказано, что русский ученый происходит из простых крестьян, владеет плотничьим и кузнечным мастерством и собственными руками поставил себе дом на Карельском перешейке. Это было правдой лишь наполовину.

Отец Якимова был фельдшером горного департамента. Жили они в уральском поселке на казенной квартире. В 1906 году отец умер, а восьмилетнего фельдшерского сына вскоре приняли в Гатчинский сиротский институт.

В первую мировую войну восемнадцатилетний солдат Якимов стал георгиевским кавалером. Солдату помогла хорошая зрительная память. Полк попал в окружение, а он запомнил, какой дорогой оттуда можно выйти. Крест ему на грудь повесил сам царь Николай Второй.

Он действительно поставил дом своими руками. Чем ездить на юг и жариться целыми днями на жгучем черноморском солнце в компании разморенных зноем дам и мужчин, ведя скучные разговоры об общих знакомых, политике и ленинградских футбольных кумирах Бутусове и Дементьеве, он предпочитал приехать на свой участок и весь месяц отпуска жить там во времянке, сквозь щели которой были видны звезды.

Он вставал на рассвете, когда легкий туман еще клубился над землей, бежал по мокрой траве к пруду и закидывал удочку. В пруду водилось много рыбы — карасей, линей, щук. За час он успевал наловить достаточно. Он варил из рыбы уху, жарил на сковороде или пек в листьях лопуха. Позавтракав, Сергей Сергеевич надевал просторные холщовые брюки, повязывал поверх старый фартук и приступал к работе. Помощников у него не было. Сын Геннадий увлекался авиамоделизмом и парусным спортом. Был вечно занят то соревнованиями, то слетами, то выставками. Дочь Лина, школьница, жила своим миром. Она была начитана, прекрасно рисовала, знала много стихов, сочетая острый иронический ум с беспечностью, бесхозяйственностью, безалаберностью. Как многие красивые девушки, уверенные в своем всегдашнем успехе, она мало следила за собой, могла ходить при гостях в стоптанных тапочках, в стареньком халате, небрежно причесанная. Себя она считала рассудочной и холодной, но Якимов знал, что это не так. Характером она пошла в мать — импульсивная, мечтательная, увлекающаяся. Много раз Сергей Сергеевич делал попытки увезти жену и детей в лес, соблазняя их тишиной, шелестом высоких сосен, красотой глубоких озер, но жена всегда пресекала эти попытки:

— Возись, Сережа, сам. Ты это любишь, а меня с детьми, пожалуйста, не трогай. У каждого из нас и без твоей дачи хватает дел.

Поэтому Якимов на даче работал один, изредка приглашая на помощь рабочего. Он посадил вокруг дома сад — яблоки «полосатый анис» и «бельфлер-китайку», сливы «ренклод». Когда в мае они покрывались бело-розовыми цветами и в воздухе пахло пряно и нежно, он садился в плетеное кресло на веранде и долго смотрел на цветущие деревья, на роящихся вокруг цветков пчел, на летевшую под легким ветерком пыльцу. И от этого зрелища на душе у него возникало удивительное чувство покоя, умиротворенности, какой-то тихой радости.

Жена к земле не испытывала тяги. Потомственная горожанка, она не выносила больше трех дней жизни в деревне. Уже на второй день крики петухов, мычание коров, тишина надоедали ей и начинали раздражать.

— Я родилась на асфальте и другой земли не хочу, — смеялась она.

Больше всего на свете она любила возвышенные разговоры. Могла подолгу пересказывать за обедом только что прочитанную книгу о французских художниках-импрессионистах Манэ, Сезанне или Тулуз-Лотреке. Сергей Сергеевич слушал снисходительно. Увлеченная художниками, она забывала есть, и тогда он осторожно брал с блюда и подкладывал ей на тарелку кусочки мяса.

В 1938 году по настоянию сына Геннадия купили небольшую яхту. Вскоре она стала семейным увлечением. Признанным рулевым был Геннадий. По воскресеньям совершали прогулки по Финскому заливу, устраивали привалы на берегу. Якимов на время даже забросил дачные дела…

Когда вечером он рассказал дочери о полученной телеграмме и о предстоящей поездке в Москву, она попросила:

— Отец, будь человеком, возьми меня с собой. Так хочется побывать в Москве.

— Не выдумывай, — строго сказал он. — Сейчас не время для увеселительных прогулок.

— Ну, папочка, — просила она. — Тебе не жаль оставлять меня здесь одну? Гена поправляется. Он вполне обойдется неделю без нас.

Якимов вздохнул. Он любил дочь. Она была чертовски похожа на свою беспутную мать.

— У тебя же занятия.

— Ну и что? Пропущу, потом догоню. Ты же меня знаешь. Я тебя никогда не подводила.

— Посмотрим, — сказал он, и Лина знала, что отец выбросил белый флаг.

Она тоже любила отца, хотя порой он бывал с нею строг, равнодушен к ее делам. Он никогда не интересовался, с кем она встречается, почему так поздно приходит домой. Мать же вечно надоедала ей советами, как одеться, причесаться, как вести себя с мальчиками. Уже в девятом классе Лина была убеждена, что знает все. Когда она слышала разговоры взрослых о любви, то снисходительно улыбалась. «Смешные, они думают, что понимают больше своих детей. Девушка должна выходить замуж за человека солидного, умного, старше ее, по крайней мере, лет на десять. Только тогда она будет жить интересно». Но все эти рассуждения были чисто теоретическими, потому что встречалась Лина со своими сверстниками, а тридцатилетних мужчин в глубине души считала стариками.

До сих пор, хоть и прошло четыре месяца с момента отъезда ребят на фронт, Лина не смогла разобраться в своих чувствах. Треугольнички от Паши и Алексея приходили довольно часто. Она ждала их с нетерпением, жадно читала, смеялась над шутками мальчишек. В одном из писем она спросила, не бывает ли им на фронте страшно, жутко, так, что мороз продирает по коже и волосы дыбом.

Паша ответил, как принято отвечать в таких случаях девушкам, что «больше смерти не бывать». Алексей же прислал большое, обстоятельное письмо. «Бывает очень страшно, — писал он. — Но, наверное, это естественно. Главное — уметь перебороть свой страх». Его письма были глубже, серьезнее, словно писал не двадцатилетний юноша, а взрослый мужчина. Письма Паши были веселые, легкомысленные. И все же, когда однажды пришли письма от обоих, Лина первым начала читать письмо Паши. Потом спохватилась, задумалась. «Вот он, ответ на вопрос, — решила она. — Сердце знает, чего хочет».

В конце ноября, когда под Сталинградом продолжались особо жестокие бои, Алексей и Павел, будто сговорившись, одновременно объяснились ей в любви. Лина запомнила эти места в письмах наизусть.

«Я заметил, что мне очень везет здесь, — писал Алексей своим крупным четким почерком. — Солдаты в моем взводе самые хорошие, командир роты великолепный парень. Теперь я понял, откуда это везение — потому что я люблю тебя!»