Миша отложил письмо и несколько минут сидел неподвижно, глядя на едва мерцающую в утреннем полумраке спираль электролампочки. Как и многие его товарищи, он давно не имеет вестей от родителей. Киев в руках немцев. Мать с отцом, конечно, эвакуировались. Но куда? Эта неизвестность усугубляет и без того плохое настроение. Он лег на кровать не раздеваясь, накрылся одеялом, шинелью. Засыпать нельзя. Через сорок минут заступать на пост на углу Фонтанки и Введенского канала. Отворилась дверь, и в кубрик вошли Алексей Сикорский и Васятка. Всю ночь они патрулировали по городу. Каждый вечер Академия выделяла в распоряжение коменданта по пятьдесят человек. Старшим их патруля был командир второй роты младший лейтенант Судовиков. По дороге в комендатуру они зашли на Витебский вокзал. В зале ожидания для военных бригада самодеятельности под руководством пожилого сержанта давала концерт. Легко одетые, бледные девушки-дистрофички пели и плясали, а потом тяжело дышали и долго не могли прийти в себя. На инструктаже в комендатуре патрульных особо предупредили насчет диверсантов. Всех, кто подозрительно себя ведет, приказано немедленно задерживать.

Сегодняшний маршрут проходил, по Кировскому проспекту — от памятника «Стерегущему» до площади Льва Толстого. Всегда шумный, ярко освещенный, нарядный проспект сейчас выглядел мрачно, пустынно. С неба сыпал мокрый снег с дождем. Весь маршрут занимал минут сорок-пятьдесят. Шли молча, не спеша, с винтовками на ремне, зорко осматриваясь по сторонам и прислушиваясь.

Младший лейтенант Судовиков мерз. Он поднял воротник шинели, втянул голову в плечи, совсем по-штатски глубоко засунул руки в карманы, но все равно холодный ветер забирался за воротник, продувал насквозь. Судовиков шел погруженный в свои мысли. При его худобе и полном отсутствии в теле энергетических запасов потеря пяти килограммов веса уже привела к постоянному ощущению слабости и частым головокружениям. Но он никому не говорил об этом. В Ленинграде тысячи дистрофиков. Все равно ему никто не поможет. Сейчас он думал о том, как быстро война все перевернула, поставила с ног на голову. Еще недавно он был доцентом кафедры, автором сорока научных работ, мечтал о докторской степени, о звании профессора. Теперь он должен подчиняться этому грубияну Анохину с шестиклассным образованием и манерами боцмана.

Они вошли во двор, увидели на пятом этаже освещенное окно.

— Пальните, товарищ младший лейтенант, — предложил Алексей.

Судовиков кивнул, дрожащими руками отстегнул кобуру, вытащил пистолет и, зажмурившись, нажал спусковой крючок. Пистолет оглушительно выстрелил. Свет в окне сразу погас. Он подумал, что его жена никогда не поверила, если б ей сказали, что ее тихий муж, которого она привыкла видеть вечно склоненным над книгами или за письменным столом и которому не уставала ставить в пример других мужей, боевых и хозяйственных, стреляет из пистолета.

Они дошли до угла Большой Пушкарской. Алексей замедлил шаги, потом совсем остановился.

— Товарищ младший лейтенант, разрешите забежать в этот дом?

— Кто у вас там? Родители?

— Нет. Знакомые.

Судовиков долго молчал, раздумывая. Принятие любого решения всегда давалось ему с трудом. Одно дело отвечать за себя, совсем иное — за других.

— Только быстро, — наконец произнес он, прыгая на месте, чтобы согреться. — Даю вам двадцать минут. И ни мгновения больше. Мы будем ждать вас в парадном.

Одним махом Алексей вбежал на второй этаж, отломил спичку от дощечки — спичечного коробка военного времени. Ему повезло. Прямо перед ним на высокой двери была медная табличка: «Профессор С. С. Якимов». Долго никто не открывал. Наконец, послышались шаги и мужской голос спросил:

— Кто там?

— Алексей.

В Ленинграде были случаи бандитизма, о них писали газеты, и жильцы, прежде чем открыть дверь, учиняли форменный допрос.

— Какой Алексей? — спросили за дверью.

— Который вам яхту помогал снять с мели в Лисьем Носу.

— А, Алеша, — щелкнули и заскрипели многочисленные замки и запоры, и на пороге в лыжном костюме и тапочках появился Якимов. Под мышкой у него был зажат томик Мопассана, и Алексею показалось странным, что в блокадном Ленинграде можно читать Мопассана. — Входите.

— Я на минуту, — сказал Алексей, здороваясь, отметив про себя, что вся большая прихожая до самого потолка уставлена стеллажами с книгами, — Мы тут патрулируем по Кировскому. Решил забежать. Лина где?

— Спит. — Профессор посмотрел на висевшие в прихожей большие часы. Они показывали двадцать минут второго. — Это у меня бессонница. Я разбужу ее, Алеша.

Лина вышла заспанная, в коротком домашнем халатике, заметно похудевшая после их последней встречи.

— У меня большое горе, Алеша, — вместо приветствия сказала она, — усыпили Ростика. — И, заметив недоумение на его лице, объяснила: — Ростик — наш любимый сибирский шпиц. Такого умного и ласкового пса у нас уже никогда не будет. Он понимал меня с одного слова, с одного взгляда… — Лина вздохнула. — На днях около булочной он вырвал из рук женщины хлеб и убежал. А вчера продавщица сказала, что та женщина умерла…

— Город голодает. Только сейчас на одном Кировском проспекте мы видели десяток трупов… Я забежал узнать, не уехали ли вы в эвакуацию. Извините, что так поздно. Другой возможности не будет.

— Какое это имеет значение? — проговорила Лина. — Все теперь перепуталось — и день, и ночь. Папин институт эвакуировался, мы остались почти последние. Тоже на днях уедем. — Она на мгновенье умолкла, затем спросила: — Вы слышали, что немцы ворвались в Гостилицы сразу после нашего ухода? Какие-нибудь десять минут — и мы были бы расстреляны или находились в плену…

Алексей видел Лину четвертый раз при разных обстоятельствах, но каждый раз куда-то спешил. Он уже привык к спешке. Она была неотъемлемой частью его курсантской жизни, в которой все расписано по часам и минутам. А тут еще война… Время, отпущенное Судовиковым, стремительно истекало.

— Академия тоже эвакуируется, но пока неизвестно куда, — быстро заговорил он. — Тетка моего товарища едет к подруге в Канибадам. Есть адрес. Через нее можно наладить связь.

Лина молчала. Вероятно, она все еще думала о Ростике. Огарок свечи, который она держала, догорал, горячий воск жег пальцы. Она вздрогнула, взяла карандаш, листок бумаги.

— Город Канибадам? Никогда не слышала такого. Улица Пушкина…

Она вышла на лестничную площадку проводить Алексея.

— Сообщите свои координаты? — спросил он.

Лина кивнула. Тогда он наклонился и поцеловал ее в щеку.

— Можете еще раз, — сказала Лина, оставаясь неподвижной, закрыв глаза.

Алексей обнял ее и поцеловал в губы.

— Я обязательно напишу вам! — крикнул он, сбегая по лестнице.

Через день половина взвода дежурила на крышах академических зданий. Редкая ночь обходилась без сыпавшегося на город града зажигалок. На территорию Академии их попадали сотни. Маленькие термитные бомбы горели ярким бездымным холодным пламенем. Во время налета во дворе было светло, как днем. Дежурные лопатами сбрасывали бомбы с крыш на землю, где другие курсанты гасили их песком. В разных районах вспыхивали пожары, и город оглашался воем пожарных сирен. Ленинградцы с тревогой смотрели в сторону своих домов. Живы ли их близкие, целы ли дома? Многих мучили голодные головокружения. Особенно сильно они ощущались во время пребывания на высоте. Сбрасываешь зажигалку с края крыши, один неосторожный взгляд на землю — и летишь вниз. Двое курсантов уже лежали в клинике с переломами ног.

Отделение Алексея Сикорского несло дежурство на крыше главного корпуса. В этом двухэтажном длинном, старинной постройки, здании размещалось командование Академии, центральная аптека, ведущие клиники факультетской и госпитальной терапии и хирургии. Здесь же жил профессор Черняев. Около часа ночи в сменявших одна другую волнах немецких самолетов наступал перерыв. Именно в это время на крыше появлялся Александр Серафимович.