— Однако схожу к ней.

— К кому? — в первый момент не понял Миша. — К Суворовой?

— К ней, — подтвердил Вася.

— Правильно. А что? — поддержал его Пашка и весело подмигнул Алексею. — Гениальная мысль. Почему бы не сходить? Прямо сейчас можно пройти за кулисы, а мы подождем на улице.

— Что это, кулисы? — поинтересовался Васятка.

— Место за сценой, где готовятся артисты к выступлению, — пояснил Алексей, не поддерживая Пашкиного розыгрыша, но и не делая ничего, чтобы отговорить Васю.

— Или, еще лучше, домой к ней сходи, — предложил Пашка. — Адрес у администратора можно узнать. Верно, пацаны?

Васятка не замечал, как Пашка подмигивает товарищам, как странно улыбается Миша. К разговорам о визите к Суворовой Вася отнесся вполне серьезно.

Едва Миша с Васяткой оказались на улице, Миша сказал:

— Ты Пашку не слушай. Он же, подлец, разыгрывает тебя. Суворова и на порог тебя не пустит. Только окажешься в глупом положении и дашь повод для насмешек.

Васятка ничего не ответил. Видимо, он продолжал раздумывать над словами товарища. В кубрике, уже лежа под одеялом, он вдруг сказал:

— Однако схожу, Миша. Как увольнение будет — так и схожу.

— Ненормальный, — кратко прокомментировал его сообщение Миша и отвернулся к стене.

С того дня прошло недели три. В начале декабря, наконец, разрешили первое увольнение. В курсантской жизни это было событие, равное по значению беспосадочному перелету Чкалова из Москвы на остров Удд или спасению экипажа ледокольного парохода «Челюскин». Оно потрясло однообразный аскетический уклад курсантского существования и запомнилось большинству первокурсников надолго.

Сначала командирам отделений было приказано составить списки желающих уволиться. Естественно, что после пятимесячного заточения пойти в город желали все. Командиры взводов вычеркнули тех, кого они считали недостойными высокой чести выйти на улицы Ленинграда. После этого за изучение списков взялся старший лейтенант Акопян. Он изучал их так внимательно и тщательно, как изучает профессор-искусствовед древнюю армянскую миниатюру. В результате списки сократились еще почти наполовину. Жидкие ряды счастливчиков построили в коридоре в две шеренги, и Акопян лично осмотрел каждого. Ребята стояли в новенькой парадной форме. Стрелки недавно наутюженных брюк напоминали острые форштевни эсминцев. От ботинок исходило такое свечение, что хотелось зажмурить глаза. Многие побрились впервые в жизни. Парикмахер Макс — тот самый Макс, у которого курсанты всегда одалживали деньги, и который, если они забывали вернуть, говорил: «Молодая голова как решето. Столько всего надо запомнить. Арбуз задержится, зерно проскочит. Не смешите меня — сорок копеек!» — едва касаясь бритвой, снимал с нежных подбородков юношеский пух. И все-таки Акопян был еще чем-то недоволен.

— Курсант в увольнении, как нэвэста на выданье, — говорил он. — В городе все смотрят на него. Встречный командир может даже нэ сделать замечаний, но про себя отметит: «Ишь, какой акадэмик идет — неряха!»

Потом увольняемых осмотрел дежурный по курсу, а вслед за ним и сам начальник курса техник-интендант второго ранга Анохин. После их осмотров шеренги курсантов еще больше поредели.

— Смирно! Направо! Шагом марш! — наконец раздалась долгожданная команда, и Миша Зайцев сказал с облегчением:

— Слава всевышнему. Кажется, все.

Но процедура увольнения на этом не кончилась. Увольняемых повели к дежурному по Академии. Уже смеркалось. С недавно чистого неба заморосил нудный осенний дождичек. В очередной раз дежурный по Академии повторил, как следует вести себя в городе, как приветствовать на улицах всех старших и равных по званию. Это значило, что приветствовать надо абсолютно всех военных, потому что младше курсанта первого курса среди военных не существовало. Затем дежурный напомнил, что в Академию следует вернуться без опозданий и перечислил, какими карами согласно Указу Президиума Верховного Совета опоздание грозит. Указ этот висел в ленинской каюте, и все знали, что за опоздание свыше двух часов виновные предаются суду военного трибунала. Дежурный умолк, видимо, припоминая, что бы еще сказать хорошего перед первым увольнением, но, ничего не придумав, разрешил выходить.

Скрипнули железные ворота, и курсанты высыпали на Загородный проспект. У Витебского вокзала попрощались. Миша Зайцев собирался идти к тетке на Петроградскую сторону. У Васятки были другие планы. Он намеревался навестить актрису Ольгу Суворову.

— Суворова сегодня не занята в спектакле, — ответил администратор театра, подозрительно рассматривая беловолосого морячка. От ботинок курсанта так пахло сапожной мазью, что страдающий простудой администратор сморщился и чихнул, подумав: «Не пожалел, наверное, целой банки, босяк».

— Зачем вам ее адрес? — спросил он.

— Да не забижать же иду, — засмеялся Васятка. — Есть интерес.

Минут сорок спустя он стоял у двери квартиры в старинном доме на улице Ракова. Проверил, как учил Акопян, ладонью, точно ли над переносицей звездочка на бескозырке, посредине ли бляха ремня и решительно нажал кнопку звонка. Дверь открыл высокий седеющий мужчина в бархатном пиджаке с кистями, в мягких, расшитых бисером домашних туфлях.

— Я до артистки Суворовой, — сказал Вася.

— Оля, к тебе! — крикнул мужчина, а Васе приветливо сказал: — Проходите, молодой человек. Она сейчас выйдет.

В большой комнате, куда Вася вошел, он сразу почувствовал себя инородным телом. После бедноты их дома на Муне, после казенных интернатских кроватей и нынешней казарменной аскетической суровости роскошь комнаты подавляла. Белый рояль в углу, белая мягкая мебель, старинные массивные бронзовые часы, на стенах картины в тяжелых золоченых рамах. На мгновенье он пожалел, что пришел сюда, и подумал, не сбежать ли, пока не поздно. Но отворилась дверь и вошла она. В длинном домашнем халате, с небрежно рассыпанными по плечам густыми черными волосами, она показалась ему еще красивее, чем на портрете. «Куда там интернатской Надьке до нее. Вот это дроля! Поцеловать бы такую», — подумал он, восхищенно рассматривая актрису.

— Я слушаю вас, — в голосе Суворовой звучало нетерпение и сдержанное раздражение. По всей видимости, неожиданный визит оторвал ее от важных дел.

— Баско танцуете. Шибко нравитесь мне. Желаю вас поцеловать, — он выпалил это на одном дыхании, хриплым от волнения голосом и замер.

— Что?! Поцеловать? — ужаснулась актриса. — Вы с ума сошли! — Она даже задохнулась от возмущения и сделала несколько решительных шагов к двери, но на пороге обернулась.

Курсантик стоял на прежнем месте, устремив глаза в пол. Лицо его пылало, крупные кисти рук были сжаты так, что побелели пальцы. Он поднял на нее глаза — и Суворова только сейчас увидела, что глаза у него голубые, удивительной чистоты. Мальчишка показался ей забавным.

— Как вы сказали? «Баско танцуете» и «шибко понравились»? — она неожиданно весело расхохоталась, приказала: — Подойдите ко мне! Смелее, не бойтесь! Целуйте сюда! — и показала на щеку. Васятка наклонился и едва прикоснулся губами к ее холодной щеке. — А теперь убирайтесь!

— Чо? — не понял Вася, теребя в руках бескозырку. — Идти мне?

— Прекрати, Оля, — резко проговорил мужчина. Только сейчас Вася догадался, что это муж Суворовой. Минутой раньше он вошел в комнату, видел поцелуй, слышал последние слова жены. — С гостями так не поступают. Оставайтесь, молодой человек, пить чай.

— Ты прав, — засмеялась Суворова. — Как вас зовут, юноша? Идемте, Вася, почаевничаем.

Они сидели в столовой за небольшим круглым столиком, пили чай, и Вася рассказывал о своей жизни на Муне, об охоте и рыбалке, о братьях и сестрах.

— Я еще раз убедилась в своей правоте, — сказала актриса мужу. — Житель большого города не имеет родного гнезда. Здесь все безлико — люди, дома, язык. А вот у него все неповторимо, все свое.

— А разве Ленинград не твое гнездо? Разве он похож хоть на один город мира?

Они заспорили. Вася посмотрел на большие часы в темном деревянном футляре. Стрелка приближалась к десяти. В двадцать три заканчивалось увольнение. Он встал.