Он не сказал Мише, что до сих пор не подает руки бывшему ассистенту Всеволода Семеновича, выступившему на том заседании с «разоблачениями» своего шефа. И хотя ему будто бы не в чем обвинять себя, нет да нет, как, например, сегодня, из закоулков памяти выплывает тог жаркий августовский день сорок восьмого, тревожное ожидание конца заседания, известие, что Савкин лишен кафедры, а он так и не выступил в его защиту, и тогда возникает чувство беспокойства, неловкости, словно начал операцию, не вымыв предварительно рук…

Пожалуй, именно он, Всеволод Семенович, сделал больше других для его становления как хирурга. Когда, несколько лет назад, он бродил по территории бывшей Академии и предавался воспоминаниям, ноги сами занесли его на кафедру нейрохирургии. На первый взгляд там мало что изменилось. Как и много лет назад, в коридоре выстроились массивные стулья с высокими спинками, тускло блестел паркет, на прежнем месте стояли столик дежурной сестры, каталки для перевозки больных, в аккуратной рамке висел нарисованный еще до войны пациентом-художником портрет Пирогова, только в простенке окон вместо пальмы теперь красовался новенький телевизор. Все было, как и прежде. Не было лишь души кафедры и ее основателя профессора Савкина. Он умер в начале шестидесятых годов, умер так же, как и жил — весь в делах и планах, окруженный учениками, на лекции, запнувшись на полуслове. Всеволод Семенович часто любил повторять слова Хемингуэя, что настоящий мужчина не должен умирать на больничной койке. Он должен умирать на войне, в странствиях и путешествиях, в объятьях любимой женщины. Сейчас на кафедре о нем напоминала лишь скромная мемориальная доска: «Здесь с 1940 по 1962 год работал выдающийся нейрохирург профессор Всеволод Семенович Савкин».

Именно Савкин на этой кафедре преподал ему урок, который он запомнил на всю жизнь. Это произошло весной 1947 года, когда после нашумевшей операции на сердце, его зачислили на курсы усовершенствования и он приехал с острова Рюкатан в Ленинград.

— А, снайпер, здравствуй, здравствуй, — сказал Всеволод Семенович при первой встрече в ответ на приветствие, сразу узнав его. — Слышал о твоих успехах. Ну что ж, изучай топическую диагностику, ассистируй, набирайся ума.

Прошло больше полутора месяцев, пока после очередного обхода профессор неожиданно не предложил:

— Подбери себе подходящего больного, с которым справишься. Только не зарывайся, я тебя знаю. Общая хирургия и нейрохирургия совсем не одно и то же. Операция должна быть на периферической нервной системе.

— Есть! — обрадовался он и уже через два дня показал Савкину выбранного пациента. Это был бывший сержант, немолодой, усатый, раненный в бедро в самом конце войны, прошедший через десяток госпиталей и больниц и, в конце концов, попавший для лечения в Академию. По характеру нарушений, данным электродиагностики у больного вокруг седалищного нерва образовались плотные рубцы. Вся клиника — свисающая, так называемая «конская» стопа, отсутствие рефлексов, подтверждала диагноз. Предстоящая операция не казалась ему особенно сложной. Следовало лишь освободить нерв от рубцов, сделать для него новое ложе и зашить рану. Операция называлась невролиз.

Она была назначена на понедельник, день, в который оперировал сам шеф. Этому факту поначалу он не придал значения. К десяти утра операционная заполнилась гостями. Пришли нейрохирурги многих больниц города понаблюдать за ювелирной техникой знаменитого Савкина, но, узнав, что оперировать будет молодой врач, разочарованно поворчали и разошлись. Несколько человек все же остались. Он не любил оперировать, когда за ним наблюдают десятки посторонних глаз. Это волновало, мешало спокойному течению операции. Будь его воля, обязательно сказал бы оставшимся:

— Что у вас, товарищи, других дел нет? Ей богу смотреть будет не на что.

Вначале все шло нормально. Он сделал большой разрез, раздвинул края мощных мышц и увидел в глубине раны толстый белесоватый шнур. Но стоило его немного освободить от спаек, как стало ясно, что нерв перебит полностью и одним невролизом здесь не обойтись. Операция сильно осложнялась. Теперь следовало иссечь рубцы, освободить поврежденные концы нерва и соединить их швами.

Он посмотрел на Савкина. Судя по всему, тот не обращал на него ни малейшего внимания и целиком был поглощен разговором с молодой хорошенькой ординаторшей. Только на днях она жаловалась на грубость шефа. Савкин спросил ее: «Сколько у вас, Ирочка, зубов?» — «У меня? — удивилась она и стала считать вполголоса: — Два зуба мудрости вырвали, два коренных тоже… Двадцать пять наверняка остались, Всеволод Семенович». — «То-то у вас, голубушка, язык вываливается. Болтаете слишком много на занятиях». Она была оскорблена. А сейчас, игриво улыбаясь, слушала шефа.

Он приказал ассистенту, молодому врачу с курсов усовершенствования, крепко держать концы нерва, а сам решительно рассек рубец. И вдруг, о ужас, дистальный конец нерва резко сократился, вырвался из рук ассистента со свистом исчез в толще мышц. Рану залило кровью. Он попробовал нащупать конец нерва, чтобы вывести его в рану, но нерва не было.

Он снова посмотрел на Савкина, ожидая если не помощи, то хотя бы совета, но в этот драматический момент профессор, ни слова не говоря, повернулся и вышел из операционной. «Куда он?» — тревожно мелькнуло в голове. Некоторое время он еще пытался найти конец нерва, расширил разрез, но тот исчез бесследно.

— Зоя, — обратился он к санитарке. — Попросите профессора в операционную.

Санитарка вышла и вскоре вернулась.

— Всеволода Семеновича в клинике нет, — сообщила она.

«Ах так! — с внезапной злостью подумал он. — Ушел. Ну и ладно».

Как сквозь туман услышал чей-то сочувственный голос:

— Ничего страшного, коллега. Расширьте разрез еще больше.

— Не мешайте, — огрызнулся он. — Разберемся сами.

Странно, но он успокоился. Запустил руку в глубину мышц и начал снова, но уже сосредоточенно, не торопясь, в определенном порядке искать нерв и вскоре нащупал его гладкий край.

— Держи крепко и не упускай больше, — сказал он ассистенту, сразу повеселев.

Уверенно стянул края перебитого нерва, оставив между ними небольшое расстояние, чтобы могли прорастать фибриллы, наложил два шва и зашил рану.

Уже потом он узнал, что шеф не уходил из клиники, сидел в кабинете, а санитарке сказал: «Что, испугался, запросил помощи? Скажи, что я вышел», О ходе операции его информировала ординаторша.

Бывший сержант стал понемногу поправляться, а он по совету Савкина сдал вступительные экзамены в адъюнктуру и вернулся на Курилы. Занятия в адъюнктуре должны были начаться лишь осенью будущего года.

«Ах, Всеволод Семенович, Всеволод Семенович», — с грустью подумал он и вздохнул…

Через десять дней у него день рождения. Исполнится сорок семь. Обычно этот день он отмечал на даче. Гости сидели в саду за большим грубо сколоченным столом, пили коньяк, хвалили все подряд — и именинника, и его жену, и стоявшую на столе еду, а потом через лесок шли на озеро купаться.

Как-то незаметно получилось, что с годами звать на дни рождения стало некого. Слишком мало времени оставалось для внеслужебного общения. Даже на проводимые раз в пять лет юбилеи выпуска он не ходил, хотя и слышал, что там бывало весело и интересно. Ему прислали доклад, сделанный на последней встрече. В разделе «Курсантский путь длиною в пять лет» были приведены забавные цифры. Он даже переписал их и листок положил в записную книжку. Сейчас он вытащил его и стал читать: «С августа 1940 года по 30 июня 1945 года прожито 1824 дня. Из них в стенах Алма матер — 1573, светлых дней отпуска — 40, на практике — 211. За время обучения покорено женских сердец — 1027. За пять лет: пройдено 100000 миль, помылись в бане — 250 раз, пробежали на зарядке — 8472 километра, отсидели на гауптвахте — 4756 дней…»