— А молоко откуда, Васенька? — удивленно спросила она, делая прямо из крынки несколько глотков.

— Это тебе подарок от Машки.

Лицо ревнивой Аньки сразу вытянулось.

— От какой Машки?

Неподалеку от них жил старик, у которого была корова. Сено из местной травы было жесткое, корова его не ела и он кормил ее рыбной мукой. Старик продавал молоко строго по списку только тем, у кого были грудные дети. От рыбной муки у коровы, ее звали Машка, часто возникали разного рода недомогания и запоры, и старик приводил ее лечиться к Васятке.

Все, что делал муж, приводило Аньку в восторг. Если Васятка шел в лазарет, он никогда не шел оперировать, а только спасать. Если больной поправлялся после аппендектомии, Анька говорила:

— Вася спас его.

По ночам, когда доски подсыхали, а дом стонал и скрипел от ветра, ей снился сон, что она все еще продолжает плыть на «Азии» и до Васятки далеко-далеко. Тогда она просыпалась, открывала глаза и прислушивалась. За окном привычно шумел океан. Рядом белела голова спящего мужа. Теперь они никогда не расстанутся. Она всегда будет с ним рядом. Анька осторожно гладила спящего мужа по волосам, целовала в плечо. Она любила Васятку и была счастлива.

Уже два часа Паша Щекин не мог найти себе места. Он то вышагивал по большим, обставленным старинной мебелью, комнатам профессорской квартиры, то садился в кабинете в огромное кожаное кресло и рассеянно листал разбросанные на столике журналы «Всемирный следопыт», то не выдерживал, вскакивал и шел на кухню, где жена Зина Черняева-Щекина готовила обед. После брака она захотела носить двойную фамилию.

— Что ты так нервничаешь, Пашенька? — какой уж раз задавала она этот дурацкий вопрос, упорно не желая понимать, что от сегодняшнего разговора ее отца с начальником Академии всецело зависит его, Пашкина, дальнейшая судьба и карьера. — Ведь уже твердо известно, что ты получаешь назначение на Балтику. Ну, не останемся в Ленинграде. В конце концов, даже интересно побывать в других местах. — Она попробовала соус, положила ложку, вытерла руки о фартук, посмотрела на мужа близорукими зеленовато-карими глазами. После свадьбы, чтобы казаться красивее, Зина старалась пореже надевать очки. — Может быть, мы вообще напрасно затеяли эти хлопоты?

— Я тебе тысячу раз говорил, что ни в какой другой город ехать не хочу. Предпочитаю служить только в Ленинграде, — с трудом сдерживая раздражение, проговорил Пашка. — Здесь я родился и вырос. Здесь… — он хотел повторить чье-то понравившееся ему выражение «сформировался как личность», но вспомнил о «малине» и промолчал. — Балтика большая. На ней полно всяких дыр. Один Балтийск чего стоит. Даже поговорку сочинили: «Этот солнечный Пиллау, без водау и светау». — Пашка закурил, — Строить свою врачебную карьеру и учиться пению я хочу только тут. И запомни это, наконец, пожалуйста.

— Ты, наверное, проголодался? — заботливо спросила Зина, меняя тему разговора, к которой ее муж всегда относился так болезненно. — У меня все готово, Можно обедать. Задержка только за папой.

После свадьбы у Зины неожиданно выявился недюжинный кулинарный талант. Она кормила мужа так изобретательно, что порой он с трудом догадывался, что ест. Чего стоил один послевоенный деликатес — икра: круто сваренная манная каша с кусочками мяса в томате, присыпанная сверху свежим луком и подаваемая в селедочнице! Или крошечные пирожки с консервированной лососиной, зажаренные в подсолнечном масле! С большим аппетитом Пашка уничтожал приготовленное Зиной, не замечая, что сама Зина с ним не ест, а только сидит напротив и радуется, глядя на него. Он понимал, что в Ленинграде для такой еды нужно много денег, но не интересовался, откуда Зина их берет. Иногда он заставал в квартире шустрого, хорошо одетого старичка с кожаным саквояжем. Старик называл Зину «кошечка», темпераментно размахивал руками, что-то доказывая, но при появлении Пашки всегда быстро целовал ей руку, говорил «оревуар» и исчезал.

— Чего он ходит? — как-то спросил Паша у жены.

— Это наш старый знакомый Иван Иванович, — объяснила Зина, немного смутившись. — Он кое в чем помогает мне.

Больше Пашка ни о чем не допытывался.

Александр Серафимович приехал из Москвы на «Красной стреле» один. Паша с Зиной встречали его. Юля училась на последнем курсе медицинского института. Вопреки предсказаниям знакомых и сослуживцев, жили они дружно. Черняев за эти годы похудел, его когда-то вялая, медлительная походка сделалась быстрой, стремительной, он много смеялся, шутил. Чувствовалось, что брак пошел ему на пользу. Омолодил его, сделал счастливым.

Даже по тем отрывочным сведениям, что Пашке удалось выудить, стало ясно: тесть заведует теперь медицинским отделом в большом новом институте и у него колоссальный объем работы. Когда Александр Серафимович прощался на кафедре в Академии с сотрудниками, он сказал, поднимая бокал!

— Не сомневаюсь, что буду скучать по клинике, по всем вам. Чем бы я ни занимался, мне всегда будет не хватать вас, моих помощников, наших курсантов…

Сейчас он ни разу не вспомнил о клинике. Пашка понимал, что голова тестя занята другими, более важными делами.

— Это несравнимые величины, Паша, клиника и моя теперешняя работа, — проговорил он, когда зять напомнил ему о сказанных при расставании на кафедре словах, — ни по масштабам, ни по значимости. Занятия в клинике мне кажутся тихим райским уголком. Солнечной поляной в глухом лесу… — Черняев засмеялся.

С большим трудом он выкроил время для поездки в Ленинград. Дочь так настойчиво просила его приехать и поговорить с начальником Академии о назначении мужа, что он не решился отказать ей. Упорное стремление зятя любыми путями остаться после окончания Академии в Ленинграде было ему непонятно. Много лет назад, окончив университет, он по доброй воле уехал в глушь. Они все тогда рвались в деревни, служить людям, быть ближе к природе. И ни разу не пожалел об этом. Он и сейчас советовал бы молодым уезжать далеко, чтобы самостоятельно поработать. Но у нынешних молодых своя философия, своя точка зрения. Взрослые люди, они имеют право строить жизнь, как им кажется лучше. Его долг отца — помочь дочери.

Признаться, этот неожиданный скоропалительный брак Зины с красавцем курсантом, четыре года не обращавшим на дочь внимания, смутил его, внушил неясные подозрения. Он даже спросил Зину об этом. Но она ответила как-то странно легкомысленно, совсем на нее непохоже:

— Не следует, папочка, докапываться до первоисточников. Главное — я люблю его. Остальное не имеет значения.

Несколько дней назад у начальника Академии побывал профессор Евгений Арсентьевич Моссе. Крупнейший знаток и тонкий ценитель музыки, многочисленные книги и статьи которого читала и знала вся интересующаяся музыкой публика, он пользовался большой известностью и авторитетом. Публичные лекции профессора всегда собирали огромную аудиторию. Его записка в приемную комиссию консерватории с лаконичной фразой: «Прослушал. Рекомендую.» — открывала ее владельцу дорогу к дальнейшему образованию.

Моссе был старый холостяк. Последние, годы здоровье профессора ухудшилось. Поднялось давление крови, появились головокружения, головные боли. Почти ежедневно после занятий Паша приезжал к нему. Привозил взятые в клинике дефицитные лекарства, аппарат для измерения артериального давления, однажды упросил и привез доцента кафедры госпитальной терапии. Моссе не знал, как отблагодарить своего заботливого и преданного молодого друга…

— Вас хочет видеть профессор Моссе, — сказала секретарь, входя в кабинет начальника Академии.

Даже далекий от музыки генерал Иванов много раз слышал эту фамилию.

— Просите, — сказал он.

Моссе вошел, по-старомодному склонил в знак приветствия гривастую седую голову, сел в предложенное кресло.

— Значит, вы считаете, профессор, что нашему выпускнику Павлу Щекину обязательно следует получить музыкальное образование и просите оставить его в Ленинграде? Я верно вас понял?