Но прежде произошли события, всколыхнувшие курс и заставившие забыть о многом, еще недавно прочно занимавшем курсантские головы.

В первой роте была компания ребят, состоявшая по преимуществу из выходцев с юга. Среди них были парни из Ростова, Армавира, Пятигорска, Краснодара. Они дружили, вместе проводили свободное время, танцевали. В компанию входили долбококк Миша Лобанов, игравший в самодеятельности на трубе, командир отделения Митя Бесков, ротный писарь Ухо государя, «несравненная Марион Диксон» Хейфец и еще несколько человек. Поскольку почти все они были южане, ребята называли их чеченцами. Сейчас уже трудно вспомнить, кому именно пришла в голову рискованная идея переименовать компанию в чечено-ингушский полк, сокращенно ЧИП.

Командиром полка стал ротный писарь сержант Витя Затоцкий. Миша Лобанов — полковым трубачом. Митю Бескова называли Мухамед Фагоцит, а худенького волосатого Хейфеца — муллой. Сочинили и шутливый гимн полка. Он исполнялся на мотив известной песенки «На Кавказе есть гора самая большая».

Никто не придавал этой веселой затее серьезного значения. Забавная игра развлекала, доставляла немало радостных минут.

Перед экзаменами и зачетами мулла Хейфец надевал чалму, халат, чувяки и, вздымая руки кверху, просил аллаха ниспослать на зачете тройку. И все сидевшие на полу, по-турецки поджав ноги, медленно кланялись и молили: «О, ниспошли нам свою милость, великий аллах». А после экзаменов у «Бахчисарайского фонтана», стоявшего посреди комнаты алюминиевого таза, устраивались шумные, половецкие пляски…

И вдруг однажды Витя Затоцкий был срочно вызван в кабинет командира курса. Там сидели Анохин, замполит и незнакомый капитан — щупленький, весь какой-то закопченный, словно обугленный. На столе перед ним лежала тетрадь с гимном и песнями чечено-ингушского полка.

— Вами создана военная хулиганско-земляческая организация, — неожиданно проговорил капитан, подняв от бумаг дегтярно-черные глаза и вперив их в сидевшего перед ним изумленного Затоцкого. Голос капитана показался Вите неестественным, металлическим, словно пропущенным сквозь пустую трубу. — Цель вашей организации политическая — дезорганизация вооруженных сил страны.

То, что сказал капитан, было так фантастически неправдоподобно, что в первый момент Витя даже улыбнулся и посмотрел на Анохина, ища подтверждения, что слова капитана шутка, розыгрыш и не более того. Но обычно веселый громкоголосый Анохин почему-то сидел молча, опустив глаза, а однорукий замполит тихонько ударял костяшками пальцев единственной руки по лежавшей перед ним тетради.

— Это ошибка, — наконец, поняв по виду присутствующих, что разговор идет серьезный, растерянно произнес Витя Затоцкий. — Никакая мы не организация, а просто дружеская компания, каких много у нас на курсе.

— Странная компания, которая называется чечено-ингушский полк, — усмехнулся капитан. — С командиром полка и гимном. Будет лучше, если вы признаетесь и все расскажете начистоту.

— Мне не в чем признаваться, — твердо сказал Витя.

С этого дня началось тягостное и утомительное разбирательство. В один голос, не сговариваясь, ребята утверждали, что не ставили перед собой никаких целей, а просто веселились и развлекались. Случайно получилось так, что восемь из девяти обвиняемых оказались фронтовиками, многие были ранены под Сталинградом, награждены боевыми медалями. Но закопченный капитан был неумолим. На очередном комсомольском собрании после доклада секретаря комитета и выступления инструктора политотдела, ребят исключили из комсомола. Что будет дальше — никто не знал. Занятия в голову не шли. Книги валились из рук. В увольнение не пускали. Именно тогда майор Анохин, никому не сказав ни слова, написал в Москву письмо. Две недели спустя пришла телеграмма. Всех девятерых вызвали в Наркомат военно-морского флота.

В приемной они увидели начальника политотдела Академии, Анохина, начальника контрразведки. В кабинет к адмиралу курсанты вошли строевым шагом, доложили. Вице-адмирал внимательно, переводя взгляд с одного на другого, посмотрел на них, увидел открытые молодые лица, суконки, украшенные боевыми наградами, еще раз полистал лежавшие перед ним документы, сказал сердито:

— Война еще не кончилась, товарищи. Учиться вам надо, овладевать профессией, а не в детские игры играть. Идите, и чтоб я никогда больше не слышал об этом полке.

Медицина все властнее и самодержавнее вторгалась в курсантскую жизнь, постепенно вытесняя все другие мысли и заботы, прочно занимая главенствующее место.

По вечерам в кубриках не стало слышно курсантской «травли», звуков костяшек домино. Их заменили рассказы о своих больных, о точных диагнозах и редких болезнях. Споры вспыхивали внезапно, как пожар в сухом лесу.

— Кто, по-вашему, ребята, важнее для общества, — неожиданно вопрошал известный спорщик Алик Грачев, — разносторонне образованная личность, интересующаяся и музыкой, и поэзией, и живописью, и историей, умеющая поддержать беседу и быть интересной в любой компании, или однолюб, однобокий дуб, который ничего не знает и знать не хочет, зато крепко владеет своим единственным делом?

Большинство стояло за разностороннюю образованность. Но и доводы Васи было трудно опровергнуть:

— Ты, когда ложишься на операцию или идешь к стоматологу, чего больше хочешь — чтобы твой врач был блестящим специалистом и больше никем, или для тебя важнее, чтобы он знал живопись и музыку, зато хуже владел скальпелем или щипцами?

— Надо совмещать и то, и другое, — возражал Миша.

— Если все время без остатка тратить на одну специальность, то достигнешь большего, тут и слону ясно, — вступал в разговор Пашка. На эту тему он мог говорить с полным знанием дела, так как все время разрывался между репетициями, учебой и выступлениями на концертах.

— Когда я иду к зубному врачу рвать зуб, мне, конечно, наплевать, какой он собеседник и любит ли поэзию, — соглашался Миша. — Но дружить с ним я не буду. Тоска зеленая смотреть на его унылую рожу.

— Но именно он и никто другой движет вперед науку, — вмешивался в спор Алексей Сикорский, живший в офицерском кубрике, но по старой памяти часто заглядывающий к приятелям. — Помните, Черняев рассказывал о своем друге-профессоре, который двадцать лет занимался одной проблемой — изучал слух у насекомых? Ничто другое его не интересовало, кажется, он не имел даже семьи. Зато написал уникальный труд.

— С ним, наверное, кроме как о комарах и клопах, поговорить было не о чем, — засмеялся Алик.

Миша случайно наткнулся в библиотеке на любопытную книгу о лицеистах — товарищах Пушкина: лицеист Владимир Вольховский вставал раньше всех, обливался ледяной водой, делал физические упражнения. Он обладал железной волей и трудолюбием и умер одним из первых, сорока двух лет. А Горчаков дожил до восьмидесяти трех, хотя никогда никаким закаливанием не занимался.

И снова вспыхнул спор.

— Лично я давно убежден в бесполезности физзарядки, — уверенно заявил Алик Грачев. — Большинство женщин никогда ни физкультурой, ни физзарядкой не занимаются, а живут дольше мужчин.

Страстный поборник физкультуры и идейный последователь Вольховского Алексей Сикорский возразил:

— То, что прочел Мишка, ничего не доказывает. Есть много разных причин смерти.

В те дни спорили много и обо всем подряд. Редкий вечер обходился без таких стихийно возникающих дискуссий. В своих письмах Миша назвал этот период «временем споров и поисков истины». Спорили о Павлове, академике Быкове, о Фрейде и печально известном Штейнахе[4], о пределе человеческих знаний.

— Шестьдесят лет назад совету профессоров Дерптского университета был задан вопрос: «Можно ли отличить кровь петуха от крови человека?» — убеждал Алексей. — И как, думаете, откликнулся совет мудрейших? «Дать ответ на этот вопрос невозможно. Мы уверены, что и в будущем на него никто не ответит, так как это лежит за пределами человеческих знаний».