Кое-как ощипав и выпотрошив птиц, Тимофей положил их к огню. Ждать, пока нагорит зола, не хватало терпения. Вздернутые на рогулины портянки сохли быстро, источая струйки серого пара. Голым подошвам ног был приятен сухой жар костра.

Тимофей осмотрел перевязку. Сделанная умелыми руками Ткаченко, она не сбилась, не сползла от долгой ходьбы, но основательно пропиталась свежей кровью.

Рана болела. Жгло где-то в самой ее глубине, словно там оставили свои жала десятки пчел.

И все-таки хорошо было посидеть вот так, привалясь спиной к дереву, безвольно расслабив все мускулы, оцепенело наблюдая за веселой игрой багрово-золотых язычков пламени.

Клонило в сон. И Тимофей сам не заметил, как поддался, покорился ему.

Очнулся он внезапно, сперва не понимая даже, долго ли спал, и что заставило его открыть глаза.

Костер еще горел достаточно ярко. По-прежнему сеялся с неба мелкий сухой снег и шуршал по обломкам лиственничной коры. Тянуло запахом пригорелого мяса.

Один из рябчиков совсем обуглился сверху. Тимофей выхватил его из огня. Снял с рогулин просохшие портянки, стал обуваться, судорожно позевывая и от холода, стянувшего ему плечи в промокшей от пота шинели, и от непонятной, вдруг охватившей его тревоги. Что-то случилось…

Но все оставалось как будто таким, как было. Разве что один рябчик наполовину сгорел…

Мучимый голодом, Тимофей быстро расправился с его остатками. Подержал на ладони комок снега, обмякшего близ жаркого пламени, и сунул в рот, утоляя возникшую жажду.

И тут он услышал далекие шорохи. Редкие, неровные. Словно бы кто-то осторожно или устало брел по темному лесу. Брел и останавливался. Не эти ли шорохи заставили проснуться? Тимофей не мог уловить точного направления, откуда они доносились. Что бы это могло быть? Зверь? Какой? Шатун-медведь? Зачем ему бродить вблизи костра? Да и следов звериных, кроме диких коз, на пути не попадалось…

Вдруг человек? Припоздавший охотник, завидевший вдали теплую звездочку костра… Вот было бы счастье!

Тимофей вскочил на ноги, напрягая голос, крикнул в шелестящую снежной крупой темноту:

— Эй, кто там? Сю-да-а!

И, сдернув шапку с головы, прислушался. Долетел слабый, но внятный ответ:

— Иду.

Тимофей радостно принялся поправлять костер. Какая удача! Какая удача! Охотник — значит, прямая дорога к жилью; значит, надежда на быструю помощь раненым; значит, сейчас уже заработает топор, без которого в тайгу ни одий охотник не ходит. Огонь не погаснет.

Шаги приближались, слышались явственнее. Тягучие, медленные. Человек идет не на лыжах. И не верховой, пеший. Стало быть, табор, стоянка его не так далеко.

Но что это? Шаги ведь явно слышны с той стороны, откуда пришел сам Тимофей. И новая волна уже осознанной, страшной тревоги охватила его.

Неужели?…

Он ждал теперь нетерпеливо и зло, плотно зажмурив глаза в шквально охватывающей ярости.

…Да, так и есть. Из темноты в косую осыпь снежной метели, слабо озаренный отблеском костра, покачиваясь, медленно вступил Виктор.

Тимофей быстро сделал ему навстречу шаг, другой и ударил наотмашь. Виктор тонко, по-заячьи, закричал. Но Тимофей уже не владел собою. Притиснув Виктора к сосне, чтобы тот не бросился ему под ноги — лежачего бить противно, — он хлестал и хлестал его по чем попало толстым, грубым ремнем, сдернутым с шинели.

Виктор корчился, взвизгивал, но простить человека, который, дрожа за шкуру свою, несмотря на все уговоры, покинул товарищей по несчастью, обрек их на лишние страдания и, может быть, даже на гибель — простить его было нельзя. И мера возмездия ему могла быть только одна: пристрелить. Тимофей рванул наган из кобуры и взвел курою Хватил большой глоток режущего морозного воздуха и…

Открыл глаза, прогоняя это примерещившееся ему видение.

…Из темноты в косую осыпь снежной метели, покачиваясь, медленно вступил Виктор.

Он шел, сильно клонясь вперед и волоча за собой по снегу дорожный баул. Свободной рукой Виктор смахивал со лба капли пота. Приблизясь к огню, он повалился на лиственничную кору, с которой перед этим поднялся Тимофей. Улыбнулся виновато.

— Совсем нету сил… Боялся… Думал, тебя не догоню, ты быстро шел… Или снегом засыплет твой след. Куда я тогда?… Хорошо, у тебя огонь!..

— Подлец! — с отвращением сказал Тимофей, огромным усилием воли заставляя себя подавить ту ярость, которая только что в мыслях так властно захватила его. — Ты все же бросил беспомощных людей. Ты представляешь, что их теперь ожидает?

— Они все равно погибнут. Ткаченко не хотела, чтобы я оставался. Она это и при тебе и потом говорила, — ответил Виктор, сбивая на затылок заячью шапку и подтягивая к себе баул. Открыл его, стал в нем копаться, вытаскивая какие-то свертки, банки. — У тебя, кажется, есть нож. Дай мне. Я не мог справиться с этим железом. Пил только вино. Была всего одна бутылка. Очень хочется есть.

— Им сейчас тоже очень хочется есть, — угрюмо сказал Тимофей. — Им нужен уход. Ты был обязан честью мужчины, совестью сильного, здорового человека остаться.

— Но ты ведь, и здоровый и сильный, ушел, — возразил Виктор. — Я все обдумал. И понял. Ты ушел, чтобы спастись одному и не видеть, как станем умирать мы. Ты знал: никто нас там никогда не найдет и не придет за нами… — Он грыз, рвал зубами кусок сухой копченой колбасы. — Помоги открыть эту банку, в ней фрукты. Пить хочу. И сядь. Вместе давай поедим.

В душе Тимофея вскипала новая волна ярости. Хотелось ногой пнуть Виктора, по-собачьи жадно грызущего твердый кусок колбасы. Он не находил слов для разговора с ним. А избить его было нельзя: дипломат, подданный другого государства…

— Это все мое, — сказал Виктор, хватаясь рукой за баул, точно бы Тимофей собирался отнять его. — Там я не взял ничего. Только спички. На всякий случай. У них остался огонь. Они могут его сберечь.

— Взял даже спички… Последнюю надежду… А если огонь все же погаснет?

— Замолчи! Почему я должен отвечать за их жизнь? — вдруг тонко вскрикнул Виктор, словно проникнув в мысли Тимофея. — Это вы все должны отвечать за мою жизнь. За меня все ваше государство в ответе. Теперь я тебя спрашиваю: как ты посмел бросить меня там и уйти? Я разгадал тебя. Ты понимал, что мы через два или три дня замерзнем. Тебе не нужен был свидетель. Ты сам-то, конечно, выбрался бы и рассказывал: «Ищите где-то там…» — Он очертил рукою в воздухе круг. — Ищи!.. Когда все снегом будет засыпано, все похоронены…

— Да, смотрел ты далеко вперед. А рядом с собой стонов раненых ты не слышал?

Виктор жалобно всхлипнул:

— Выведи меня, Тимофей, и я не выдам! Я буду подтверждать где угодно и все только так, как захочешь ты.

Тимофей молчал, сверля Виктора ненавидящими глазами.

— Ну, что еще? Я не знаю, что. Выведи! Ты же свой в этой проклятой тайге. Ты выйдешь ведь, знаю, выйдешь…

— Давай твою банку, — сказал Тимофей. — Давай и другую, если нужно открыть, чтобы ты наелся досыта.

Он вынул складной нож и взрезал скрипящую жесть консервной банки. Потом молча наблюдал, как Виктор торопливо выгребает из нее мокрые фрукты, заталкивает их в рот, а липкий сироп стекает у него по подбородку.

Костер догорал. Тимофей поискал глазами: подбросить больше было нечего. Опадали узкие светлые полоски пламени, и тьма стремительно наступала со всех сторон. Скоро останутся только подернутые пеплом красные угольки, их быстро засыплет снегом. А ночь только началась.

— Ты поел, Виктор?

— Да, я наелся. Но еще очень хочется пить. И спать хочется, я так устал. В сапогах этих жарко. Снег скользкий, сыпучий…

— Вот тебе нож. Тимофей бросил ему в руки свой складничок. — Положи в баул. Годится открывать консервы. И вставай. Ну! — повторил он требовательно: — Вставай!

— Зачем? — в недоумении спросил Виктор. Но все же, подчиняясь жесткому тону в голосе Тимофея, поднялся.

— Ступай обратно к самолету. В снегу канава промята глубокая, с дороги и впотьмах ты не собьешься. И жди меня там. За жизнь твою действительно отвечаю я. По международным законам. А за жизнь раненых сейчас отвечаешь ты. По закону тайги. И по закону справедливости. Ступай.