— Я должен все прочитать своими глазами, — в раздражении сказал Виктор. — Ты очень самоуверенно рассуждаешь. А даже в тех словах отца, которые ты сейчас мне привел, я вижу другое. Тот, кто плывет от середины океана к берегу, на берег никогда не ступит, это верно. Но это не значит, что в самом океане он не сделает никаких открытий, пока жив. И таких открытий, которых не сделать на берегу. Разве люди, шар земной, солнечная система, вселенная, космос — все не брошено, не знаю кем, в середину океана? Или, может быть, ты со своим Васениным знаешь, от какого берега сейчас мы плывем? И есть у вас билет на пароход, на котором можно доплыть к новому берегу?
— Знаю, — ближе придвигаясь к Виктору ответил Тимофей. Моторы ревели надсадно, должно быть, прорубая винтами очень плотное облако. — И не только я «со своим» Васениным. Всё Марксисты знают. Мы, гомо сапиенс — люди разумные, поплыли от берега, который за далью времен плохо виден, но все же известен нам от белка, зародившегося в теплой лучине морской. И есть у нас билет на пароход, который всех людей, обязательно всех, привезет к новому, берегу — в коммунистическое общество. Потому что людям разумным недостойно пожирать других, как это делают сейчас фашисты со своими противниками в Испании, в Италии, в Германии.
— Всем людям это свойственно, — хмуро возразил Виктор.
— Ты можешь так говорить? Виктор, как ты. можешь это говорить? — Тимофей отшатнулся. — Или я ослышался?
— Это такой же пустой разговор, как и разговор о берегах, — по-прежнему хмурясь, сказал Виктор. — Мы совершенно ничего не знаем, мы живем ощупью в этом мире. Тычемся, как слепые котята! И обязательно кто-то побеждает в борьбе, а кто-то терпит в ней поражение. Побеждает всегда, в конечном счете, сильный. Вот и весь тебе самый простой ответ. А я сам и не фашист и не коммунист. Я хочу найти истину. И она, может быть, почти открыта в рукописях моего отца. Тебе она не открылась, потому что ты ищешь другую истину. То, что ты называешь берегом, я называю еще океаном. Ты говоришь, люди начались от первозданного белка. А белок этот от чего начался? И когда твой пароход приплывет к берегу коммунизма, он намертво там. станет на якорь, или начнет перевозить людей обратно?
— После той ночи в тайге у меня осталась одна тетрадь твоего отца. И в ней были тоже примерно такие по смыслу вопросы. Она никак не давала мне покоя. Потому что совсем же мальчишка, таежный мальчишка, я никогда об этом и не думал. Мне важно было зверя добыть, рыбу поймать, запасти на зиму кедровых орехов. Вопросы отца твоего, Андрея Петровича, меня будто в лоб обухом стукнули. Интересно же! Как это, ниточку с клубка разматывать и никогда не добраться до конца этой ниточки! Тогда мне представлялось, что Андрея Петровича первым такие вопросы заставили задуматься и начать поиск ответов. Однозначных «да» или «нет». Но очень скоро я узнал, что тысячелетиями люди задавали себе эти вопросы,…
— Ты мне истории философии, Тимофей, не рассказывай, я ее знаю, наверно, не хуже тебя. Ты отвечай на прямые мои вопросы, — сказал Виктор, с досадой ощутив, что он невольно повторил формулу Тимофея о прямых вопросах и прямых на них ответах, которые однозначно дать невозможно. — Если ты согласишься с моим примером об океане и его берегах, скажи, повторяю, откуда взялся белок на земле, откуда взялась сама земля? Ты сейчас же ответишь мне: из материи, заполняющей мировое пространство. Но откуда взялась в пространстве материя и откуда взялось само пространство? Начало! Я хочу твоего ответа. Ты ведь сказал: знаю!
— На прямой вопрос ты требуешь обязательно только прямого ответа. Изволь. Начала нет. Не было. И не будет конца.
— Самый легкий и бессодержательный ответ, Тимофей. Вечность и бесконечность! Но ты скажи мне, что это такое. Не в хитросплетенных философских определениях — их существуют тысячи, а просто. Ведь все великое обязательно просто!
— Сколько бы ни искать, никогда не найти абсолютно простого определения вечности, — это и есть бесконечность. Поиски такого определения, тем не менее, будут продолжаться всегда, — это и есть вечность. Как ты хотел: просто. И вполне гениально.
Тимофей чуточку посмеивался над Виктором, над его нервозностью. И Виктор это чувствовал.
— Игра словами, Тимофей, только словами! Они пусты, как мыльные пузыри.
— А ты хотел бы, Виктор, вечность и бесконечность, как две горошинки, покатать на ладони? Или поместить под стеклянный колпак в музее самых редкостных диковинок для всеобщего обозрения? Чем же еще, как не словами, можно охарактеризовать эти понятия? Математическими формулами они давно обозначены. И ни у кого, надеюсь, и у тебя, не вызывают сомнения. Ты все время ищешь аналогий, сравнений и в них видишь лучшее средство для объяснения самых сложных понятий. Но ведь как раз это самое невыгодное средство! Ну, попробуй объяснить простыми аналогиями, сравнениями, куда там вечность или бесконечность, а хотя бы… — Тимофей щелкнул пальцами, подыскивая, что назвать, — хотя бы… кошку! С чем ты сравнишь ее? С тигром? Или рысью? Или с табуреткой, у которой тоже четыре ноги? Любая аналогия не подойдет, в чем-то да разойдется со сравниваемым предметом. В абсолюте кошка похожа только на кошку. И то — на самое себя. Вот ты сказал: «Слова пусты, как: мыльные пузыри». А мыльные пузыри не пусты, они наполнены воздухом.
— Ты разговариваешь со мной, как со школьником! — Перед Виктором теперь все ярче вырисовывался облик того, давнего, Тимофея, на облучке саней, в лохматой собачьей шапке, уверенно ведущего отряд и рукавицей вытирающего нос. — Будто я сам всего этого не знаю.
— Но ты потребовал ответа на свои вопросы. Вот я и отвечаю.
— Кик будто ты знаешь все!
— Нет. Все никто не знает, и никогда не будет знать. Но я теперь знаю уже многое. Вернер, я знаю ничтожно мало, но, чтобы спорить с тобой в этом вопросе — достаточно. Хочешь, вот тебе еще одно простое и гениальное определение вечности и бесконечности. Ты никак не желаешь отрешиться от привычных понятий начала, конца. А ведь даже есть народная поговорка: «У кольца нет конца». Однако его окружность нетрудно перевести в линейные меры длины. И легче это сделать без всякой математики, а прокатив кольцо по листу бумаги. Нужен переход из одного измерения в другое…
— Тимофей, надеюсь, ты не станешь объяснять мне еще и теорию относительности Эйнштейна? Может быть, позволишь мне самому это сделать?
— Если для тебя же самого? Пожалуйста! Я с удовольствием послушаю.
5
Чем дальше, тем больше Виктора бесил такой разговор. Он с трудом сдерживал себя. Что может знать этот бывший сопливый парень, нацепивший сейчас себе в петлицы полковничьи знаки различия!
Грохот моторов самолета с трудом позволял им улавливать собственные слова. И конечно, их разговор не могли услышать ни Стекольникова, ни зябко припавшая к ней миловидная Ткаченко. Но Виктор видел, с каким любопытством женщины издали наблюдают за ними. По выражению лиц спорящих они, наверняка, отлично понимают, какая сторона берет верх. Хорошенькие будут потом ходить легенды! Виктор постарался, как смог, принять вид победителя.
— Не сомневаюсь, что ты имеешь высшее образование, — сказал он. А снисходительная улыбка на губах бог весть к чему относилась.
— Да, я имею высшее образование, — простодушно сказал Тимофей. — А главное, я много читаю. И, когда есть возможность мы: с Алексеем Платоновичем вдвоем устраиваем длиннейшие диспуты.
— Это и чувствуется. — Снисходительная улыбка не сходила с лица Виктора. — Но я тебя перебил. Закончи, пожалуйста, свое гениально простое сравнение. Только без привлечения к нему теории относительности, которую я ненавижу и презираю, как самую величайшую мистификацию в науке. Боже! Не находя конца у прямой линии, согнуть ее в кольцо. И утверждать, что это истина.
— Ого! Она чертовски трудна, эта теория, но меня безумно увлекает. Когда-нибудь, лысый, седой, я заберусь в ее глубины, как сам Эйнштейн. Хорошо бы развить ее и дальше, она прямо- таки взывает, просит об этом. Эх! Не это бы! — Тимофей потеребил петлицы на своей шинели. — Но я сейчас буду подыскивать самые простые слова. Как требуешь ты. Тебя смущает переход от мира конечного в мир бесконечности, от времени в вечность. Итак, жизнь каждого человека конечна, а состояние смерти его бесконечно. Не споришь против этого? Или ты веришь в воскрешение мертвых? И во вторую их жизнь, тоже бесконечную? Допустим, допустим! Что тогда меняется? Жизнь каждого человека становится бесконечной, а смерть его, как промежуток между двумя жизнями, конечна? Значит, опять-таки эти два состояния неизбежно и очень естественно переходят одно в другое.