После, примерно, одночасового полета мы приземлились в Минске, столице Белорусской Республики. Этот город в то время был одним из наиболее разрушенных в Советском Союзе. С аэродрома были видны почти одни только развалины: картина была жуткой.

Вслед за нами приземлился еще один самолет. Из него вышло десять пассажиров, которые были одеты так же, как и мы и с интересом на нас посматривали.

— Это бывшие военнопленные, окончившие антифашистскую школу. Они тоже летят в Германию, в район действий армии маршала Жукова, — сказал один из нашей группы, который, очевидно, был более осведомлен, чем я.

Они стояли перед своим самолетом, а мы — перед нашим.

— Нельзя ли нам с ними поздороваться? — спросил я.

— Лучше не надо. Ульбрихт сказал, чтобы мы держались отдельно.

Я промолчал, но в моей голове уже зашевелились еретические мысли о двойственности этого положения. Или их должны были и дальше рассматривать, как военнопленных, тогда их не нужно было одевать во все новое и посылать на особые политические задания в Германию, или их уже считают своими товарищами, тогда и обращаться с ними нужно, как с равными. Тогда я отнес этот инцидент к тактическим ошибкам одной из инстанций. На самом же деле в этом примере отразилось то иерархическое расчленение, которое столь типично для сталинизма.

Из десяти пассажиров этого второго самолета мне привелось позже познакомиться с двумя: с Паулем Маркграфом, бывшим полковником и кавалером ордена «Рыцарского Креста», который после «перековки» в антифашистской школе и возвращения в Германию, был назначен советскими властями полицейским префектом Берлина, и с Матеусом Клейном, бывшим пастором, который входил в Национальный комитет «Свободная Германия» и сначала работал в отделе по церковным делам. В дальнейшем он, однако, отошел от своей веры и стал настоящим сталинцем. После 1945 года он стал начальником кадров восточноберлинской радиостанции, потом ассистентом при кафедре философии в партийной школе имени Карла Маркса и впоследствии доцентом кафедры «Наука об обществе» при Йенском университете.

Через несколько минут мы полетели дальше. Мы все еще не знали, где же мы окончательно приземлимся. Мое напряжение росло с каждой минутой.

Примерно через полтора часа машина пошла на посадку. Мы спустились на маленьком аэродроме, который, по–видимому, был предназначен для аварийных посадок военных самолетов. Вокруг ничего не было видно: ни города, ни даже какого‑либо здания, ничего, что хотя бы отдаленно напоминало человеческое жилье.

— Мы находимся около новой немецко–польской границы, между Франкфуртом на Одере и Кюстрином, — объяснил нам Ульбрихт.

Выйдя из самолета, мы топтались в нерешительности на месте, не зная что нам делать. Через несколько минут, однако, к нам подъехала автомашина, из которой вылез советский офицер и дружески поздоровался с Ульбрихтом. Видимо они уже раньше были знакомы.

— Все в порядке, вы скоро поедете дальше, — сказал нам офицер.

— Я только что приехал из Берлина и еду опять обратно, — прибавил он и при этом нарисовал на песке палкой план Берлина, отметив те части города, которые уже находятся в руках Советской армии.

Перспектива попасть в Берлин, который я покинул 12 лет тому назад еще мальчиком, была для меня чудесным сном.

Тем временем к нам подъехал грузовик. Советский офицер смущенно сказал:

— Извините, дорогие товарищи, что мы можем предоставить вам только грузовую машину, но это лишь на первую часть пути. Потом все вы получите легковые машины.

Когда мы ехали через деревни, мы вообще не видели людей. Или дома были пустыми, или жители не решались показаться. На некоторых домах висели красно–белые польские флаги. По–видимому там были пункты связи польских властей, — мы ведь всё еще находились вблизи границы по Одер–Нисе.

После двух часов езды мы подъехали к местечку, где находилась советская комендатура. Нас встретили два молодых советских офицера и пригласили на обед. Стол был уже накрыт. Очевидно им доставляло удовольствие принимать гостей. Мы также заметили, что им хотелось с нами поговорить.

— Надеюсь, что обед вам понравится, дорогие гости, — с ноткой почтительности в голосе, сказал один из них.

— На днях мы тут угощали польских офицеров, а теперь мы особенно рады приветствовать вас, потому что, как слышали, вы являетесь членами нового немецкого правительства!

Я чуть не поперхнулся, услышав эти слова. Что он сказал? Новое немецкое правительство? Около меня сидел Ганс Мале, с которым мы недоуменно переглянулись. Что же нам теперь делать? С одной стороны, нам нужно было сказать офицеру, что мы не новое немецкое правительство, а с другой стороны, мы не имели права говорить, что мы принадлежали к группе Ульбрихта. Один из нас просто сделал жест руками, давая понять, что мы «не новое немецкое правительство». Однако это только укрепило офицера в его уверенности и он стал еще любезнее и услужливее. Когда мы вышли из комендатуры, то увидели, что нас уже дожидаются американские и немецкие лимузины. Они были снабжены красными флажками и опознавательными знаками Советской армии. Шоферы были тоже одеты в советскую форму. Через некоторое время мы приехали в Кюстрин. Этот город часто упоминался в советских военных сводках, причем уже тогда его называли по–славянски «Кострцын».

Город представлял из себя сплошную груду развалин. Такие разрушения мне раньше приходилось видеть только на фотографиях или в киножурнале. Картина была потрясающей.

Во время короткой остановки Ульбрихт быстро переговорил с сопровождавшими нас советскими офицерами, а те, в свою очередь, сказали что‑то шоферам, и мы поехали дальше.

— Куда же мы едем? — спросил я нашего шофера.

— Поедем на запад, на Берлин, — сказал он ухмыляясь

Что принесут нам ближайшие дни? Я не мог дождаться момента поговорить с «настоящим немцем», с тем, кто жил тут всегда. Я также не мог дождаться снова увидеть Берлин посетить те места, где прошло мое детство: Граф–Гезелер штрассе в Рейникен–дорф–Вест, гимназию в Рейникендорф–Ост, школу имени Карла Маркса в Нейкельне и, прежде всего, район художников на Лаубенгеймер плац в Вильмерсдорфе.

Мои мысли были прерваны возгласом шофера:

— Приехали!

Мы находились в хорошеньком немецком городке Брухмюле, 30 км восточнее Берлина.

В то время городок Брухмюле был на совершенно особом положении. В нем находился политический штаб армии маршала Жукова. Этот штаб был под командой генерала Галаджиева, который был главой политического управления армии маршала Жукова.

Город был очищен от всех других воинских частей. Население этого маленького городка пережило все первые ужасы вступления в город советских войск, но теперь, по меньшей мере на несколько недель, находилось на привилегированном положении. В городе почти не было простых солдат. На улицах попадались только офицеры штаба Галаджиева; почти все они говорили по–немецки и основной задачей своей считали установление хороших взаимоотношений с местным населением. Здесь находилась также редакция, где составлялись листовки на немецком языке. А главное — отсюда исходили дерективы согласно новой политической линии, которая, после открытого осуждения пропаганды Эренбурга в «Правде», должна была проводиться в жизнь политотделами всех воинских частей.

В течение следующих недель я, однако, понял, что для проведения этого «нового курса» в большинстве случаев былo уже слишком поздно. В виду того, что все армейские части на протяжении лет буквально забрасывались «эренбурговской пропагандой», политработники генерала Галаджиева ничего больше изменить не могли. Вскоре после нашего приезда нас приняли сотрудники генерала Галаджиева. Так как уже наступил вечер, было решено отложить деловые разговоры на следующий день. Нас поместили в новом, специально для нас реквизированном доме.

На следующее утро — это было 1 мая 1945 года, чудесный весенний день — я проснулся с чувством такой радости, какой никогда еще не испытывал. Снова в Германии! Ничто меня не тревожило. Я еще не знал о том, что ежечасно и ежедневно происходит в Германии. Я и был в Германии и одновременно не был в ней еще. До этого утра я видел только красивые улицы, нарядные дома, освобожденных иностранцев и гостеприимную комендатуру. Больше ничего.