Ежедневно приезжали молодежные бригады, делегации журналисты из всех частей света. Были слышны английский, сербский, чешский, венгерский, французский, греческий, немецкий, арабский и еврейский языки, так как кроме молодежи из Европы, Америки и Австралии на стройку прибыли также арабы и евреи из Палестины. В знак «братства и единства» они образовали общую бригаду и понимали друг друга прекрасно.

Только одна страна не была представлена — Советский Союз.

— Почему же здесь нет советской молодежи? — спросил я одного члена руководства.

— Советская молодежь занята стройками в своей собственной стране, — ответил он.

Это звучало не очень убедительно. Разве не было возможным из десяти миллионов комсомольцев прислать сюда несколько дюжин? Конечно, были другие причины, и мне их было не трудно отгадать.

За несколько дней мне стало ясно, что здесь воодушевление и энтузиазм были подлиннее и сильнее, молодежь независимее и свободнее, дискуссии менее шаблонны и вся жизнь молодежи непринужденнее, чем в Советском Союзе. Если я пришел к этому выводу уже через несколько дней, что сказали бы советские комсомольцы, проработав здесь два месяца? Это и было, наверное, настоящей причиной их отсутствия.

В политических докладах мне не нравились только три слова, которые я все время слышал: «после Советского Союза». Когда югославы в то время говорили о своих успехах, они ставили эти три слова впереди, чтобы подчеркнуть, что они никак не собираются сравнивать себя с Советским Союзом.

На обратном пути в Белград я разговорился с югославской молодежью.

— Вы были в Советском Союзе? — спросила меня молодая девушка с блестящими глазами. — Там должно быть замечательно.

— У вас, в Югославии, гораздо лучше, — сказал я уверенно.

Молодые люди посмотрели на меня с удивлением.

— Кое‑что виденное и пережитое мною за три недели в Югославии нравится мне больше, чем в Советском Союзе.

Я попробовал это доказать примерами, но они качали головами.

— Нет, я этому не верю, мы еще далеко отстали от Советского Союза, — сказала одна югославка и другие согласились с нею. Позднее они меня все же наверное поняли.

В Белграде я имел еще последние переговоры с руководящими работниками Народной молодежи Югославии.

— Мы рады, что Вы у нас побывали и мы установили связь с ССНМ, которая наверняка теперь больше не прервется. На будущий год запланирована еще одна большая молодежная стройка. Мы хотим впервые пригласить бригаду ССНМ.

— Когда это приблизительно будет?

— Точно мы не можем сказать, может быть в июне или июле 1948 года.

Вечером перед моим отъездом в Берлин я встретил одного крупного партийного работника, бывшего во время освободительной войны редактором газеты «Борба» и членом Центрального комитета партии. Он свободно говорил по–немецки, бывал в Германии, знал многих членов СЕПГ и разбирался в положении в нашей стране.

Я ставил десятки вопросов о Югославии, остававшихся для меня еще открытыми. Вскоре мы заспорили, и он меня вдруг спросил.

— Скажи мне, что же тебе здесь не понравилось? Нам интересно, какое впечатление остается у иностранных товарищей о нашей стране, но, прежде всего, мы хотели бы знать, какие они могут нам сделать замечания.

— Только одно мне не понравилось, и я нахожу это не совсем правильным!

— Что же именно? — он с интересом взглянул на меня.

— Я слышал здесь много политических докладов, и мне были переведены некоторые речи и газетные статьи. И мне бросилось в глаза одно, всегда повторяемое утверждение, что вы далеко еще отстаете от Советского Союза. Я десять лет жил в Советском Союзе и потому имею возможность сравнивать. Я не согласен с вашим утверждением. Ваши партийные работники гораздо лучше обучены и образованы, чем советские, и ваша молодежь воодушевленнее и заинтересованнее, чем комсомольцы. Правда, ваша партия не имеет роскошных зданий, но зато имеет гораздо большее влияние на народ; по моему убеждению вы идете по пути, лучшему, чем советский путь.

Я увлекся и выложил то, что было у меня на сердце. Югославский товарищ смотрел на меня задумчиво и серьезно.

— Не будем об этом говорить, — сказал он.

На следующее утро я должен был, к сожалению, вернуться опять в Берлин, к моей работе в отделе обучения Центрального секретариата СЕПГ.

Поездка в Югославию летом 1947 года дала мне новую силу и новую надежду, но одновременно усилила мои сомнения относительно «советского примера».

По возвращении я посетил своего друга детства Мишу Вольфа, с которым я учился и в школе Коминтерна. Теперь он работал комментатором по вопросам внешней политики под псевдонимом «Михаил Шторм» на радиостанции Восточного Берлина и, что было еще важнее, был ответственным контролером главных политических передач. Миша, у которого были отличные связи в высших советских кругах, занимал роскошную пятикомнатную квартиру на Байерн–Аллее, неподалеку от Рундфункхауза (радиостанция) в Западном Берлине[19]. За это время он успел жениться на Эмми Штенцер, голубоглазой блондинке, тоже учившейся в школе Коминтерна, которая так ловко составляла на бумаге «народные комитеты», и которая довела до сведения руководства школой мои высказывания, чем и была вызвана моя первая самокритика.

— Прекрасно, что ты пришел! Поедем с нами на дачу. Мы там всегда проводим выходные дни.

Через час мы остановились перед красивой виллой вблизи Глиникского озера. Вилла принадлежала Мише Вольфу, Которому было тогда 25 лет.

Во время прогулки по берегу озера, Миша сказал между прочим:

— Знаешь, пора вам кончать с вашей теорией об особом немецком пути к социализму. Политическая линия вскоре изменится.

Я засмеялся.

— Миша, я ценю твой ум и положение, но политическую линию я все же знаю лучше тебя. Все‑таки я работаю в Центральном секретариате и пишу брошюры для политзанятий. Они обязательны для всех рядовых членов партии и ответственных работников.

Миша закурил.

— Есть инстанции повыше вашего Центрального секретариата, — сказал он, иронически улыбаясь. Он, очевидно, с удовольствием произносил «ваш» Центральный секретариат.

— Но, Миша, тезис об особом немецком пути к социализму особо подчеркивается во всех основных документах СЕПГ.

Упоминание основных документов СЕПГ не произвело на Мишу ни малейшего впечатления.

— Значит, их надо переделать.

Я с ужасом посмотрел на него.

— Вольфганг, я же не говорю, что это будет завтра. Я только хотел своевременно указать тебе на некоторые перемены. Мы недавно об этом говорили с Тюльпановым. Он сказал, — конечно, в узком кругу, — что с теорией об особом немецком пути пора покончить. Я бы на твоем месте поменьше об этом писал и говорил, тогда тебе будет легче во время предстоящей перестройки.

Он говорил об этом между прочим, не подозревая, что с отказом от этого тезиса рушились мои большие надежды. Для него же это было, очевидно, только средством для достижения цели. Кого напоминал он мне? Теперь я вспомнил: Миша был человеком такого же типа, как высший советский политофицер, который говорил в таком же небрежном тоне об исходе выборов 20 октября. Он был типом очень умного, спокойного ответственного работника, который глядел как бы со стороны на всё то, что другие товарищи принимали всерьез, за что они боролись, чем воодушевлялись, и считал это только большой шахматной партией. Миша был немцем, но национальность в этом деле не играет никакой роли. У него был тот же тон, те же движения, когда он закуривал, та же насмешливая улыбка в ответ на серьезность, с которой они проповедовали новые лозунги и директивы, как у советского политофицера, у которого я был в октябре 1946 года.

«Закулисных партийных работников» ничто, казалось, не могло вывести из равновесия. Они ограничивались тем, что разрабатывали новые тактические шаги и давали указания руководящим ответственным работникам, которые затем громогласно проповедовали на многолюдных митингах, старались воодушевить массы и писали восторженные передовицы.