В то время еще были возможны свободные дискуссии среди коммунистов Германии. Товарищи откровенно высказывали свое мнение. Один партработник из Веддинга попросил слова:
— Товарищ Ульбрихт, хотя эта программа правильна и необходима, в этом мы, вероятно, все сходимся, но одно мне в ней неясно: чем она отличается от программы любой демократической партии.
Ульбрихт ухмыльнулся:
— Это ты скоро заметишь, товарищ! Только подожди еще немножко! — воскликнул он на своем классическом саксонском диалекте, подмигнув.
После этих слов были даны и указания: немедленно создать постоянный кадр из партийных активистов в отдельных частях города и районах; подготовить все для того, чтобы сразу же после выхода Учредительного манифеста можно было созвать партийные собрания; собрания хорошо подготовить и наметить руководителей, которых, в зависимости от обстановки, предлагать собранию. Все это нужно делать, «не поднимая большого шума», пока еще не появился приказ советских оккупационных властей о разрешении антифашистско–демократических партий.
— Сколько у нас еще времени? Когда будут официально разрешены партии? — задавались вопросы с мест.
— Мы рассчитываем, что приказ выйдет 10 июня. На следующий день мы выступим с нашим Учредительным манифестом, а 13 июня, вероятно, выйдет первый номер «Дейче фольксцейтунг» («Немецкой народной газеты»), нашего центрального органа.
Оставалось еще три–четыре дня. Товарищи распрощались и отправились в различные городские районы, чтобы все подготовить. Нас всех тогда привлекли для выступлений на первых партийных собраниях. Для меня осталось незабываемым Учредительное собрание в одной из частей Шарлоттенбурга. Присутствовало около 120 товарищей и было видно их удовлетворение, даже гордость и радость, что они снова принадлежат коммунистической партии.
После моего доклада завязалась дискуссия и вскоре были упомянуты бесчинства красноармейцев, которые доставляли тогда так много забот берлинским коммунистам. В этот момент попросил слово один товарищ, сидевший в дальнем углу. Он взволнованно говорил о происшествиях, свидетелем которых он был, о вреде, который наносят немецким коммунистам поступки красноармейцев и о «необходимых выводах», которые должны сделать немецкие коммунисты из такого поведения. Такие слова в дискуссии еще не произносились. В зале царило возбужденное напряжение. Может быть эта атмосфера и побудила товарища открыть свою тайную мысль, в которой он был глубоко убежден, бросив в зал горячие слова:
— …и я говорю вам, мы должны построить в Германии социализм без Красной армии, а если это будет нужно, то и вопреки Красной армии!..
На несколько секунд все будто окаменели. Затем послышались с разных сторон отдельные, сначала нерешительные а потом и довольно резкие крики протеста.
Председательствующий тотчас пресек дискуссию на эту тему.
— Слово предоставляется товарищу Леонгарду.
В то время я еще был полностью предан партии.
— Я надеюсь, что высказывания товарища не являются мнением всех присутствующих. Мы должны говорить не о поведении оккупационных армий, а о наших собственных практических задачах.
Большинство начало аплодировать и дискуссия перешла на партийные задачи в районе.
Только по дороге домой мне вспомнились слова товарища: «Мы должны построить социализм без Красной армии, и если это будет нужно, то и вопреки Красной армии».
«Вопреки Красной армии, — думал я в тот вечер, — это, конечно, неправильно; товарищ так сказал, находясь в возбужденном состоянии. Но без Красной армии? Почему бы дет? Не надеялся ли и я, что развитие социализма в Западной Европе будет протекать иначе, чем в Советском Союзе? Не думал ли я так уже весной 1943 года, когда был распущен Коминтерн?»
Но у меня было слишком мало времени, чтобы задумываться над этим, так как ближайшие дни затенили все происшедшее, даже богатые событиями недели, пережитые нами в «группе Ульбрихта».
Когда 10 июня согласно приказу маршала Жукова антифашистско–демократические партии были разрешены, Учредительный манифест был уже набран и его могли в любой момент начать печатать.
Ульбрихт обратился к Эрпенбеку и ко мне.
— Будет лучше всего, если вы оба поступите в распоряжение нашего центрального органа, пока мы не сумеем вас заменить. Но, Вольфганг, не оставайся слишком долго в газетном деле. Для тебя партия наметила кое‑что другое.
Мы тотчас отправились в типографию, которая находилась в полуразбитом здании в центре города, чтобы все подготовить к печатанию манифеста. Незадолго до начала печатания к нам пришел Аккерман:
— Далем в ближайшие дни прибудет в Берлин. Еще и его подпись надо поставить под манифестом.
— На каком месте?
Мы достаточно долго жили в Советском Союзе, чтобы не знать, что последовательность имеет большое значение.
— На третьем месте, сразу после Ульбрихта и передо мной.
Из 16–ти человек, подписавших манифест, 13 провели гитлеровские времена в Советском Союзе. Во главе их стояли Вильгельм Пик, Вальтер Ульбрихт и Антон Аккерман. К бывшим членам ЦК, вернувшимся из московской эмиграции принадлежали также Герман Матерн, — депутат КП ландтага (провинциальный парламент) Восточной Пруссии; Густав Зоботка, бывший депутат КП ландтага из Рурской области; Эдвин Гёрнле, депутат КП рейхстага из Штутгарта, занимавшийся главным образом крестьянским вопросом; поэт Иоганн Р. Бехер; Элли Шмидт (которая была тогда женой Аккермана), подписавшая манифест своим московским псевдонимом «Ирэне Гертнер»; Марта Арендзее, симпатичная старая боевая подруга Клары Цеткин; Бернгард Кёнен, мой бывший учитель из школы Коминтерна. Из нашей «группы Ульбрихта» среди подписавших, кроме самого Ульбрихта было только двое: Отто Винцер и Ганс Мале.
Наряду с 13–ю эмигрантами манифест подписали три деятеля ЦК, которые нелегально работали в Германии или какое‑то время сидели в концентрационном лагере. Двое из них — Оттомар Гешке и Ганс Жендрецкий работали уже с первых дней мая в «группе Ульбрихта». Франц Далем, освобожденный американцами из концлагеря, должен был прибыть на днях.
Дальнейший ход событий показал, что целый ряд подписавших манифест, как Зоботка, Эдвин Гёрнле, Михаель Нидеркирхнер и Марта Арендзее, привлечены были, главным образом, потому, что их имена были известны коммунистам в Германии еще до 1933 года. В дальнейшем развитии партии они больше не играли никакой значительной роли.
Как только Учредительный манифест был сдан в печать, мы схватились за следующее задание — выпуск «Дейче фольксцейтунг». Печатные машины были пушены в ход, а Пауль Вандель, Фриц Эрпенбек и я уехали в редакцию газеты. Перед разбитым зданием в центре города машина остановилась; если не ошибаюсь это была Мауерштрассе.
— Здесь должна быть наша редакция?
Она выглядела не очень нарядно. В пустых помещениях были кое‑как расставлены какие‑то столы и стулья. Окна были еще без стекол.
Не успели мы осмотреть помещение, как нас приветствовал товарищ, которому несколько дней тому назад было поручено разрешить все проблемы технического порядка для новой газеты. Товарищ оказался довольно дельным, так как в тот же день помещения, с нашей помощью, были оборудованы и даже неожиданно для нас появились в достаточном количестве книжные полки и пишущие машинки. Продел еще час и появились две стенографистки–машинистки, которые по–видимому были разысканы тихим, но усердным «секретарем по техническим вопросам».
Можно было начинать работу. Мы быстро распределили между собой, что именно должен писать каждый. Я получил задание прочесть комплект газеты «Фрейес дейчланд» («Свободная Германия») за последний год и выбрать оттуда что‑нибудь подходящее для нас. Час спустя стук пишущих машинок возвестил, что дела редакции центрального органа КПГ пошли на лад.
В первом номере «Дейче фольксцейтунг» появился, как и было задумано, Учредительный манифест КПГ. В тот же день я получил мое первое большое редакционное задание:
— Нам необходимо завтра или послезавтра опубликовать отзывы о манифесте КПГ. Поезжай‑ка по Берлину и запиши, что говорят по поводу манифеста. Но только не привози мнение наших товарищей. Спрашивай просто людей на улице. Внизу стоит машина, которую ты можешь взять.
