Самолет подчиняется уверенной руке Героя Советского Союза летчика Горяйнова. Николай Горяйнов натура азартная, неуемная, готов летать хоть весь день, небо его стихия. Он первым поднял «пятидесятку», опробовал и сейчас ведет ее над тысячами запрокинутых голов.

Но что это? Из горизонтального спокойного полета Горяйнов переводит самолет в полет под углом, вздыбливает его и свечой уходит ввысь. Превосходная горка, от которой, кажется, опешили истребители эскорта, — явная самодеятельность летчика. Мясищев оглядывается по сторонам: не прочел ли кто-то из соседей — конструкторов и военных — его мысли? Нет, все заняты обсуждением только что увиденного, оживленно жестикулируют. Некоторые подходят к Мясищеву, поздравляют. И непозволительная вольность летчика уже не кажется Владимиру Михайловичу большим прегрешением. Когда М-50 вновь поднимется в воздух и поднимется ли вообще? Вполне может статься, этот полет — его лебединая песня. Горяйнов это знает так же хорошо, как и он, Мясищев, потому, наверное, и решился на дерзость. Решился из любви к небывалому самолету, судьба которого, возможно, предопределена.

Вокруг аплодировали, а Владимир Михайлович до рези в глазах вглядывался в линию горизонта, ища точку, где растаял след «пятидесятки».

Он не ведал, какие отчеты о параде передадут в свои редакции и агентства зарубежные корреспонденты, аккредитованные в СССР, но был уверен — такой парад не может не поразить самых закоренелых скептиков и недоброжелателей.

Через день он прочтет в советских газетах выдержки из сообщений зарубежных журналистов и специалистов в области авиации. «Захватывающий показ советской военной мощи. Очень впечатляющее зрелище. Было продемонстрировано, по крайней мере, десять новых типов самолетов, — напишет корреспондент американского агентства ЮПИ. — Однако некоторые из них можно было скорее услышать, чем увидеть. Новые сверхзвуковые бомбардировщики дальнего и среднего радиуса действия и реактивные истребители, как молнии, проносились по ясному небу, исчезая из глаз прежде, чем присутствующие на празднике иностранные военные атташе имели возможность навести на них свои бинокли».

Газета «Нью-Йорк геральд трибюн» посвятит авиационному празднику более четверти первой полосы, подробно сообщит о новых типах сверхзвуковых самолетов, поместит их фотографии. Парад потрясет и Англию. Научный обозреватель газеты «Дейли мейл» Стивенсон Пью сообщил читателям: Советский Союз показал новые реактивные самолеты, «обладающие сверхзвуковой скоростью, которые обещают обеспечить ему в авиации то же самое первое место, которое он занимает в области исследования космоса…Оглушенный ревом самолетов, я чувствовал себя какой-то букашкой. Ни на одном параде в Америке, Франции или Англии я не видел такого мастерства… Парад убедил Запад, что не все свои военные усилия Россия отдает ракетной технике, отнюдь нет».

Все это Владимир Михайлович узнает чуть позже. А день 9 июля, наполненный движением, жадным нетерпением и радостью необманутых надежд, будет вспоминать потом всю оставшуюся жизнь.

Ища на горизонте след «пятидесятки», подобно птице возвращающейся в родное гнездо, он думал о превратностях человеческого бытия. Казалось бы, сегодняшний день — ень триумфа коллектива ОКБ и лично его, генерального конструктора. А ощущение такое, будто он прощается с чем-то дорогим и безвозвратно утерянным. Он, вчера еще руководитель одной из ведущих авиационных организаций, сегодня волею судеб возглавляет ЦАГИ, занимается наукой, всеми помыслами оставаясь конструктором. Звезда Героя Социалистического Труда, другие ордена даны ему Родиной именно за создание самолетов. М-50, венец его творчества, останется, судя по всему, в единственном экземпляре. И кто знает, вернется ли он сам к конструированию крылатых машин? К тому, без чего нет для него душевного равновесия, ощущения нужности собственной жизни.9

Когда книги но было и в помине и я только-только приступал к сбору материалов о жизни Мясищева, меня поразил один из рассказов жены генерального конструктора Елены Александровны, женщины ярко эмоциональной, с бьющим через край темпераментом, подавляющей темпом беседы, ворохом выбрасываемых с невероятной щедростью фактов — один интереснее другого, с удивительно цепкой памятью, сохранившей мельчайшие подробности жизни близкого человека.

«Произошло это в первый год нашего супружества. Жили мы тогда в крохотной комнатенке на Разгуляе — Владимир Михайлович снимал ее еще в студенческие годы. Помню, однажды он спросил:

— Лялечка (так он называл меня), ты любишь вспоминать свое детство?

Я недоуменно посмотрела на него. С чего вдруг такой вопрос? Мое детство… Протекало оно в Крыму. К отцу, композитору Спендиарову, приходили многие знаменитости той поры, в доме устраивались концерты, веселые вечера с играми. Атмосфера дома притягивала, вовлекала всех, кто ценил духовное общение. Мы, дети, ощущали себя полноправными членами «спендиариума».

— Как можно не любить и не вспоминать детство? — ответила я. — Более прекрасной поры нет у человека…

— А я, Лялечка, ненавижу свое детство, — произнес Владимир Михайлович изменившимся голосом и ушел в себя, как иногда с ним бывало.

Спустя несколько лет я поняла из его рассказов о себе, что он имел в виду».

Род Мясищевых корнями врос в землю самой что ни на есть срединной России. Город Ефремов на левом берегу Красивой Мечи, где 28 сентября 1902 года родился будущий конструктор самолетов, не обойден вниманием летописцев, путешественников, писателей. Такому вниманию он обязан прежде всего местоположением. Красивая Меча и прилегающие к ней луга и леса, крутые склоны холмов, овраги на диво живописны. Помните Тургенева — «Касьян с Красивой Мечи»? «Там у нас, на Красивой-то на Мечи, взойдешь ты на холм, взойдешь — и, господи боже мой, что это? а?.. И река-то, и луга, и лес; а там церковь, а там опять пошли луга. Далече видно, далече. Вот как далеко видно…»

Река с таким поэтическим названием, как писал в давних «Записках» русский путешественник А. Глаголев, «в истории нашего отечества известна тем, что герой Донской преследовал до берегов ее монголов, разбитых на Куликовом поле».

А вот свидетельство конца прошлого века уже о самом Ефремове: «Уездный город Тульской губернии, в 123 верстах к югу от Тулы… В конце XVI и начале XVII века берега Красивой Мечи служили притоном всякой вольнице, которой — олицетворяя ее именем какого-то Ефрема — народное сказание приписывает и население города… По писцовым книгам Ефремова значится, что город был окружен деревянного стеной с несколькими башнями, воротами и глубоким рвом. Теперь ничего от этих укреплений не сохранилось».

Жителей, по данным на 1894 год, в Ефремове насчитывалось 10088. В городе имелось семь церквей, мужская и женская прогимназии, духовное училище и частное училище четвертого разряда. Фабрик и заводов было 34, с 226 рабочими. К числу достопримечательностей Ефремова относили множество фруктовых садов по окраинам. Жили в Ефремове торговлей, в основном хлебом, мукой, спиртом и фруктами.

И впрямь идиллическое место! Но стоит только задуматься, как в памяти оживают чеховские слова о том, что воплощением российской дичи был для него город Ефремов. Несколько позже Чехова о том же писал Паустовский, попавший сюда в канун Февральской революции.

«В Ефремов я приехал ночью. До рассвета я просидел в холодном станционном буфете, выкрашенном в грязный лиловый цвет. Кроме остывшего чая, в буфете ничего не было.

Как только начало светать, я нанял извозчика и поехал в единственную в Ефремове гостиницу.

В седом свете занимавшегося зимнего утра городок оказался до удивления маленьким и облезлым.

Кирпичная тюрьма, винокуренный завод с тонкой и длинной железной трубой, насупленный собор и одинаковые, как близнецы, домишки с каменным низом и деревянным верхом — все это при свете еще не погашенных, запыленных фонарей вызывало уныние. Пожалуй, единственным интересным зданием были торговые ряды на базаре. Какое-то подобие колонн и арок украшало их и говорило о старине.