На одном серийном самолете Р-6 бригада Мясищева изменила расположение водяных радиаторов. Раньше они находились перед двигателями, что снижало аэродинамические качества машины. Владимир Михайлович предложил переставить их в тоннели крыла, сделав специальные щели для охлаждения. Одновременно сняли закрылки.

Испытания проводились на земле и в воздухе. В полете скорость переделанного самолета возросла на 5 километров в час, а потолок — на 300 метров. Не улыбайтесь по поводу весьма скромных, по нынешним понятиям, цифр. За ними — большой труд конструкторов, инженеров, стремление заглянуть вперед, задуматься над проблемами, которых еще недавно не замечали.

Текли месяцы. Начальник шестой бригады привыкал к коллегам, те, в свою очередь, могли в полной мере оценить его качества. Их сплачивал совместный труд, основанный на главном — на поиске нового.

Заместителем Мясищева был И.П. Мосолов, с которым он работал еще у Петлякова, — толковый, грамотный инженер, не обладавший, правда, твердостью характера, столь необходимой руководителю. За фюзеляж отвечал П.Н. Обрубов, за крыло — Б.П. Кощеев, начальниками групп хвостового оперения, силовых установок и шасси были В.И. Лапицкий, А.И. Гординский и М.А. Мостовой, управлением самолетов ведал Г.Я. Балагуро, аэродинамикой — Г.Н. Пульхров…

Позвольте, а каких самолетов? — попытается поймать меня на слове дотошный читатель. С такой бригадой, наверное, можно горы свернуть. Но дело! Где же практическое дело по проектированию и постройке новых крылатых машин? Планеры, радиаторы, вероятно, ведь только часть порученной мясищевцам работы? Все верно, но всему свой черед. Пришла пора и шестой бригаде показать себя. Задуманная ими и одобренная Туполевым машина должна была ответить на вопрос: что же такое настоящий экспериментальный самолет?

Приостановим покуда ход повествования и посмотрим на Мясищева середины тридцатых годов глазами его сослуживцев и близких.

Вот он идет мимо чертежных столов — высокий, подтянутый, в отлично облегающем стройную фигуру костюме любимого цвета беж (брюки выглажены так, что о стрелку обрезаться можно), неторопливый, по обыкновению углубленный в себя. Спешить, суетиться, делать «несолидные» движения он, кажется, совсем не умеет. Ему смотрят вслед, особенно молодые сотрудницы, которые ни за что не признаются в тайной симпатии к красивому, с гордой осанкой, обаятельному мужчине, умеющему даже простым копировщицам сказать слова, от которых у тех весь день хорошее настроение. Чувствует ли он их взгляды, слышит ли перешептывание, смысл которого понять нетрудно? Вряд ли, его мысли заняты другими, куда более важными проблемами. Вот он замирает перед наколотым на стол листом ватмана. Что-то в чертеже не устраивает его. Он обращается к конструктору:

— Иван Петрович, эта дэталь у вас не совсем на месте. Необходимо сделать иначе, — и он показывает как плавным взмахом карандаша.

Слова произносятся им медленно, весомо. Они словно выпекаются твердо очерченными губами, выходят округлыми и ровными, как блины со сковороды. «Дэталь», «проэкт», — только так и не иначе. А еще — частое употребление любимых словечек и выражений: «Поздравляю!», когда речь идет о неожиданных сюрпризах, «Не разводите мерихлюндию», когда человек несет ерунду.

К коллегам, вне зависимости от возраста и ранга, он обращается предельно уважительно, только по имени-отчеству. Никакого амикошонства (еще одно любимое слово). Никакого намека на панибратство. «Вы хлопаете меня по голенищу», — сказал он однажды сотруднику, пытавшемуся перейти на полуприятельский тон. У него нет любимчиков, хотя некоторые люди вызывают его искреннюю симпатию. Терпеть не может подхалимов, за версту чувствует фальшь, преувеличенно почтительные, полузаискивающие нотки в разговоре. Сам ни перед кем не заискивая, он в корне пресекает возможность такого отношения с чьей-либо стороны.

Стиль, заведенный руководителем, постепенно перенимается коллегами, более привычными к взаимному обращению на «ты» и к прозвищам. Мясищевское обхождение так непохоже, скажем, на стиль Туполева — открытый, простой, без всяких антимоний, с непременными солеными шутками, страстью к «доходчивым выражениям».

— Владимир Михайлович, я теперь даже жену по имени-отчеству называю, — как-то шутливо посетовал Б.П. Кощеев (Бронислава Ильинична Кощеева работала у Мясищева конструктором).

— Не сочтите за труд, Борис Петрович, подайте мне, пожалуйста, рейсшину, — попросил его однажды Мясищев.

— А у нас, Владимир Михайлович, труд — дело чести, доблести и геройства, — с улыбкой заметил Кощеев.

Мясищев на секунду смешался, потом рассмеялся.

И все-таки, при всей непохожести, Мясищев-руководитель многое взял от Туполева. Его кабинет, как и кабинет Андрея Николаевича, всегда открыт для сотрудников, и не только по сугубо техническим, но и по бытовым вопросам. Он, как и глава КОСОС, неизменно доброжелателен к окружающим, стремится помогать им в трудные минуты. Он тоже отнюдь не сухарь: ценит остроумных, «незанудливых» людей, признает остроумные анекдоты. И его в организации знают все — и вахтеры, и уборщицы. И его иногда беззлобно копируют коллеги, изображая, скажем, как он несколько церемонно здоровается, слегка расшаркиваясь и наклоняя корпус, как прикладывает указательный палец ко лбу и потом поднимает его вверх, произнося при этом коронное: «Что я хотел сказать?..» В коллективе Мясищева уважают, относятся к нему с искренней теплотой, и он платит сотрудникам тем же.

Да, конечно, он многое впитывал из окружения, скажем, от того же Туполева. Но трансформировал в соответствии с собственными взглядами и убеждениями. Порой от чего-то ему следовало бы отказаться во имя личных и, как говорится, общественных интересов. Умом он понимал это, нутро же противилось уступкам, переменам. «Я такой, какой есть, и останусь таким», — всем своим поведением показывал Владимир Михайлович. Подобная твердость, кажется, заслуживает одобрения, однако… однако в практической жизни иной раз приносит и разочарования, и незаслуженные обиды. Нет, я вовсе не утверждаю, что Мясищев был негибким, плохо приспособляющимся к изменяющейся обстановке. Думать так неверно. Но что понимать под гибкостью, приспособляемостью? Подлаживаться, устраиваться, идти на сговор — для Владимира Михайловича и в молодые, и в зрелые годы оказывалось невозможным.

…Не из одной работы, пусть и крайне напряженной, складывалась жизнь Мясищева. Была семья, были часы отдыха, отпуска. Дома он оставался самим собой, но, вполне понятно, чувствовал себя более раскованно, свободно. Иногда что-нибудь напевал, хотя слухом не обладал. Читал на нескольких европейских языках. Обожал говорить на английском и французском с женой. Акцент у мужа, по словам Елены Александровны, был ужасный. Впрочем, возможно, она и преувеличивала, оценивая его успехи в языках с позиции щепетильного знатока.

Так или иначе, однажды в трамвае Владимир Михайлович «допек» жену, беседуя с ней примерно в таких выражениях: «My vife is the prittiest, kindst and cleverest woman in the world[1] — при этом безбожно коверкая слова. «Хорошо же, я отомщу тебе», — решила Елена Александровна. На обратном пути в том же трамвае она выждала подходящий момент и вдруг заговорила с одесско-таганрогским акцентом, упирая на мягкие «г» и «ш». Владимир Михайлович растерялся, стал делать ей знаки — куда там! Жена все больше входила в роль. Пассажиры начали переглядываться, улыбаться. Мясищев сидел весь красный. Елена Александровна наклонилась к нему и прошептала в ухо:

— Это, мой друг, расплата за твой английский.

Один случай на отдыхе Мясищев долго вспоминал. Какая-то дама решила пригласить его на белый танец, спросив Елену Александровну, не будет ли та ревновать.

— Нет, не буду, — заверила Елена Александровна, — только я вам не завидую.

Оркестр заиграл фокстрот, Владимир Михайлович повел даму в танце, прикусив язык, с видом абсолютно несчастного человека, которого заставляют выполнять непосильную работу. При этом он то и дело наступал даме на ноги. Надо было видеть ее лицо… Больше желания потанцевать с Владимиром Михайловичем не изъявила ни одна из отдыхающих.