В начале тридцатых годов советское самолетостроение достигло высокого уровня развития, авиапромышленность обрела способность производить большое количество машин. В 1932 году самолеты выпускались уже на семи заводах страны. Однако сложностей оставалось немало.
Вот что пишет по этому поводу историограф советской авиации В.Б. Шавров:
«…в области военных самолетов все еще были сильны старые традиционные формы и схемы. Здесь имело место известное пренебрежение к тонкой отделке форм, наружных поверхностей самолетов. Еще не было убиравшегося в полете шасси, из-за чего рекорды скорости долгое время принадлежали поплавковым самолетам. В… истребителях все еще господствовала бипланная схема, не говоря уже о разведчиках. В цельнометаллических самолетах широкое применение имела гофрированная обшивка. Кабины военных самолетов делались почти исключительно открытыми. Турели с пулеметами не имели обтекателей, а наружная подвеска бомб на плохо обтекаемых держателях заметно снижала возможное увеличение скоростей… Не случайно, что скорости свыше 300 километров в час были впервые достигнуты у нас и за границей на самолетах невоенных, не имеющих вооружения. Некоторая стабильность схем и форм в начале тридцатых годов в определенной степени способствовала повышению количества выпускаемых промышленностью серийных самолетов. Была возможность широко пользоваться модификациями установившихся типов самолетов, подолгу держать их в серии и добиваться большого выпуска их при налаженном производстве. Существенный прогресс в летных показателях… при этих условиях не обеспечивался.
Необходимо было кардинально решать вопрос о развитии опытного самолетостроения, чтобы в кратчайшие сроки дать промышленности новые, перспективные образцы».
Опыт ЦКБ, как сказано, себя не оправдал. Бригадный метод оказался куда более прогрессивным. Он полностью отвечал реалистической туполевской доктрине развития отечественного авиастроения.
— Самолеты нужны стране, как черный хлеб, — говорил друзьям-единомышленникам Андрей Николаевич. — Можно, конечно, предлагать выпускать разные торты, но без толку — покуда нет возможности их делать. Следовательно, во-первых, нужно учитывать реальные возможности, твердо стоять на земле, а не витать в облаках. Во-вторых, на базе освоенной технологии нужно создавать крупносерийные образцы машин, чем мы и занимаемся. В-третьих, следует всемерно развивать опытное самолетостроение, освободить конструкторов от забот о серии, для чего на самих заводах создать серийные КБ…
Бригада № 6 и стала одним из пунктов воплощения туполевской программы действия. Не случайно во главе ее прозорливый Андрей Николаевич поставил тридцатидвухлетнего Мясищева. За несколько лет совместной работы руководитель и идейный вдохновитель АГОС (КОСОС) смог убедиться в отсутствии у Мясищева боязни риска и ошибок, в стремлении его к новизне — стремлении похвальном и не столь распространенном среди конструкторов. В марте 1934 года Туполев доверил молодому сотруднику бригаду экспериментальных самолетов — бригаду № 6.
С чего начать? Какими должны быть первые шаги коллектива, которым руководишь? Это были далеко не праздные для Мясищева вопросы. Эксперимент, заложенный в самую суть работы бригады, на первых порах не имел четко очерченных сроков воплощения, да и не ясно было, как их очерчивать. Мясищев поделился с коллегами некоторыми соображениями и получил их одобрение. Одобрил его замыслы и Туполев. Бригада № 6 решила построить свой самолет. Параллельно она продолжала заниматься исследованиями устойчивости и управляемости на планерах бесхвостой схемы. На этом стоит задержать внимание читателей.
Идею «бесхвостки» предложил Борис Иванович Черановский — человек яркого таланта и, быть может, в силу этого — сложного, самолюбивого характера. Первым в мире он построил летающее крыло толстого профиля. Его бесхвостые планеры — «параболы» и «треугольники» — успешно участвовали в соревнованиях в Крыму. Самолеты Черановского БИЧ также отличались оригинальностью.
Другой горячий поборник идеи «бесхвостки» — Анатолий Александрович Сеньков — работал с группой конструкторов, составивших костяк бригады № 6. Горячий энтузиаст планеризма, организатор кружков и школ, создатель замечательных планеров (на одном из них — КИК — летал Сергей Павлович Королев), непременный участник слетов в Крыму… Фотография Сенькова помещена в восьмом номере журнала «Самолет» за 1933 год в связи с десятилетием советского планеризма. В этом номере журнала Анатолий Александрович писал: «…чумазые прыгуны наперекор теории о том, что летают «особенные» люди и что на планере молодежь рабочую летать вообще выучить нельзя, эти самые молодые ребята — рабочие, комсомольцы — посшибали все всесоюзные и часть мировых рекордов на планере».
С интересом начал заниматься «бесхвостками» и коллега Мясищева еще по петляковской бригаде Виктор Николаевич Беляев, которого Владимир Михайлович знал как оригинально мыслящего инженера. Заглядывая в ближайшее будущее авиации, Беляев считал, что крылья тяжелых самолетов приобретут необычайно большие размеры — в них свободно разместятся грузы и даже пассажирские кабины. Фюзеляж перестанет играть роль единственной объемистой части самолета, сохранит лишь назначение балки, передающей крылу усилия от хвостового оперения. Поэтому естественно стремление освободиться от лишнего веса. Начальный путь к этому — конструирование планеров, а потом и самолетов без хвоста. Конечно, отсутствие хвоста должно уменьшить лобовое сопротивление самолета, одновременно отрицательно повлияв на его устойчивость. Словом, было над чем подумать.
Сеньков и Беляев ранней осенью 1934 года приняли участие в X Всесоюзном слете планеристов в Коктебеле. Слет отличался большим размахом, разнообразием конструкций — 56 аппаратов представляли 38 типов, из них девять — экспериментальные. Три новых планера показал Олег Антонов, в том числе «Рот-фронт-5» с хорошими аэродинамическими формами и крылом большого удлинения. Пятиместный буксировочный планер ГН-4 привез в Крым Гурий Грошев. Интересно задуманный двухместный пилотажно-буксировочный аппарат сконструировал Владислав Грибовский.
Особое внимание привлекли «бесхвостки». Ленинградские студенты Игорь Костенко и Борис Раушенбах сделали планеры ЛАК-1 и ЛАК-2. Аппарат Сенькова ЦАГИ-1 с трапециевидным крылом был несколько меньше по размерам и весу, чем беляевский ЦАГИ-2. Но различие на этом не кончалось. Планер Беляева вообще стоял особняком ко всему показываемому на горе Узун-Сырт. Представьте себе аппарат, крылья которого отклонены не назад, а… вперед. Более того, крыло с обратной стреловидностью на конце уже примерно в 5 раз, чем у корня. Небывалое сужение…
Множество расчетов, продувки моделей в аэродинамических трубах — кропотливая и неизбежная работа предшествовала строительству «бесхвосток». Настала пора увидеть их в действии. Мясищев подгадал с отпуском к сентябрю и вместе с женой выехал в Коктебель.
Надо ли говорить, как обрадовалась Елена Александровна свиданию с милым сердцу Крымом. А Владимир Михайлович… Он не сразу проникся своеобразием пепельно-желтых холмов, горьковатого полынного степного ветра, безлюдной полосы моря, величием дикого Карадага. «Чувство Коктебеля» пришло чуть позже, когда в безветренные дни, в то время как планеры стояли на приколе, он исходил десятки километров по сухим каменистым тропам, хранящим вековой покой.
Познанию Коктебеля в немалой степени способствовало и сближение с родственником жены Константином Константиновичем Арцеуловым, внуком художника Айвазовского. Известнейший летчик, еще в 1916 году выполнивший на самолете преднамеренный штопор, воплощение интеллигентности и изящества, Арцеулов показывал места, которые Владимир Михайлович сам бы ни за что не нашел. На горе Узун-Сырт, в память погибшего планериста переименованной в гору Клементьева, стройный поджарый красавец Арцеулов рассказывал, как ему пришла в голову мысль попробовать начать здесь полеты на планерах. Гора с восходящими воздушными потоками была, кажется, самой природой создана для смелого парения. Подставив ветру бронзовое лицо, первооткрыватель Узун-Сырта читал гордые стихи рыжебородого скитальца и отшельника, восславившего эти места пером и кистью, — Максимилиана Волошина. Каждое слово воспаряло: «И сих холмов однообразный строй и напряженный пафос Карадага, сосредоточенность и теснота зубчатых скал, а рядом широта степных равнин и мреющие дали стиху разбег, а мысли меру дали…»
