В бумагах Ивана Васильевича хранились многочисленные записи рассказов, большая часть которых сопровождалась пометкой «сомнительно», сделанной рукой собирателя. Человек, названный в одном месте Меликонидзе, а в другом Меликоняном, рассказывал, например, о том, как Богдан занимался с ним, гимназистом Меликонидзе-Меликоняном, в течение учебного года русским языком, историей и математикой. Рассказ не имел вышеуказанной пометки и, скорее всего, относился к 1895 году, то есть ко времени первого приезда братьев в Тифлис. В той же папке я обнаружил небольшие фотографии с репродукций двух картин Нико Пиросмани — «Кутеж трех князей» и «Миллионер бездетный и бедная женщина с детьми». Фотографии были черные, передержанные, никуда не годные. Мрачные лица трех сосредоточенно веселящихся на лугу грузинских князей, а также их высокие барашковые папахи почти сливались с фоном горы, напоминающей грубо раскрашенный макет поперечного разреза земли в школьном кабинете естествознания. Означало ли присутствие фотографий в папке намек на знакомство семнадцатилетнего шушинца с безвестным тогда тридцатидвухлетним оформителем тифлисских духанов? И если да, то следовало ли понимать это знакомство в политическом аспекте, то есть как наглядную иллюстрацию раннего приобщения будущего революционера к «заботам и нуждам простого трудового народа», о чем говорится во всех статьях о Богдане Минаевиче Кнунянце — младшем из Неразлучных?
Двойнички, или Неразлучные (определение парона Хачатряна), приехали в Тифлис в самом начале осени, захватив с собой немного денег, совсем мало вещей и несколько рекомендательных писем.
Цветение роз. Благоухание Ботанического сада в глубоком и узком ущелье реки Цавкиси, прижатой Салалакской горой к самому Таборскому хребту. Живописные изгибы Коджорской дороги. В таком красивом месте находился новый дом богачей Меликонидзе, где младший из Неразлучных получил выгодный платный урок.
Теплый город Тбилиси. Старый город Тифлис.
— Идите за мной, — говорит гимназист Меликонидзе и встает из-за стола, за которым они проскучали уже добрых полчаса.
— Да нет уж, потом как-нибудь, — превозмогая любопытство, возражает свежевыбритый репетитор.
— Я покажу.
— Родители будут недовольны. Заниматься надо. Тем временем они уже идут — гимназист впереди, эа ним репетитор — по длинному коридору дома, сочетающего в себе элементы ренессансной, мавританской и классической архитектуры, а также нарождающегося стиля «модерн», — в пристройку первого этажа.
— У брата настоящая химическая лаборатория, — хвастает гимназист Меликонидзе. — Он опыты производит.
Миновав небольшой переход с разноцветными стеклами, молодые люди останавливаются, чтобы перевести дух.
— Не бойтесь, там сейчас никого нет, — уверяет гимназист Меликонидзе. — Я его только что видел в саду.
— Чего же бояться? — скрывая смущение, с достоинством отвечает репетитор.
Гимназист тянет на себя ручку двери, они входят почему-то на цыпочках, и в нос ударяет кислый запах перебродившей туты.
— Здесь что, спирт гонят? — интересуется репетитор, вытягивая тощую шею, дабы обнаружить среди склянок, треножников, колб, щипцов, зажимов и других железных приспособлений знакомый медный змеевик.
— Он тут наукой занимается, — обижается гимназист. — Вот, к примеру, зонт, который соединен с электрическим мотором. При опытах вредные испарения удаляются из лаборатории. Спирт тут ни при чем.
Гимназист явно доволен тем, что репетитор не угадал. Не все ему учить. Не он один такой умный. И всего-то старше на пять лет. Пусть не воображает.
— Стало быть, брат ваш химик.
— В Одесском университете учится. Я вас потому и привел, что завтра он уедет, дверь запрет, и тогда невозможно будет зайти посмотреть. Эту лабораторию ему подарил папа по случаю успешного окончания третьего курса. Ее сюда из Германии доставили.
— Гм! — слышится за их спинами.
Гимназист Меликонидзе и его репетитор вздрагивают от неожиданности и разом, как по команде, оборачиваются к двери.
— Ты понимаешь, — опустив глаза, начинает мямлить гимназист, — Богдан Мирзаджанович хотел…
Все это вранье. Ничего такого он не хотел. И не просил. Гимназист сам предложил.
— Что ж вы стоите? Присаживайтесь.
Студент Меликонидзе садится в кресло, складывает на груди руки, покачивает ногой. Его маленькая аккуратная бородка подрагивает.
Неловко молчать.
— Какими, интересно знать, исследованиями изволите заниматься? — спрашивает репетитор.
— Надкислотами, если вам это о чем-нибудь говорит.
— Ровным счетом ни о чем, — признается Богдан.
— Очень модная тема, — замечает Меликонидзе-старший, весело оглядев молодых людей. — А вы, я слышал, приехали из Шуши?
— Мы вместе с братом приехали. Он по болезни отстал и будет сдавать экстерном в Тифлисском реальном училище.
— А сами? Думаете продолжать учение?
— Да.
— И в каком направлении?
— Пока еще не решил.
— Тогда ступайте по химической линии. С одной стороны, это не так скучно, как математика, а с другой — не так глупо, как журналистика.
— Разве плохо быть литератором?
— Словоблудие — тягчайший грех. Впрочем, среди моих приятелей имеются и такие, кто пописывает в местные газетенки. Могу вас, кстати, с ними свести. Полезные знакомства. В Тифлисе трудно прожить без полезных знакомств. Приходите сегодня вечером вместе с братцем. Будет много разного люда. Так что приходите. И давайте, наконец, познакомимся. Меня зовут Гиви.
Погружение в историю, как и посещение кислопахнущей частной лаборатории Гиви Меликонидзе, оказывало не только целебное, но, как ни странно, омолаживающее действие.
Начавшие было появляться седые волосы выпали, выросли молодые, темные, морщины разгладились. Правда, я практически ежедневно соприкасался в лаборатории с веществами, являющимися потенциальными геропротекторами, которые, как известно, подавляют внешние признаки старения, выполняя при этом роль косметических средств. Однако занятия с бумагами Ивана Васильевича, прикосновение к далекой жизни, наполненной идеалами и ставшей историей, возвращали юношескую твердость духу, удаляли неизбежную накипь скептицизма, странным образом переводили стрелки часов назад. Мучительные сомнения, усталость и равнодушие — все это отодвинулось в необозримо далекое будущее.
Содержимое четвертой папки напоминало голый, просвечивающий остов недостроенного дома, покинутого строителями в самый разгар работы. Отпечатанные на пишущей машинке страницы соседствовали с рукописными, а последние чередовались с копиями различных документов, включающих немногочисленные сохранившиеся письма Богдана к его жене Лизе и ее письма к нему. Словом, все это было похоже и на недошитый костюм с булавками, белыми нитками и пометками мелом.
В конце концов, ничего удивительного: книга писалась большим авторским коллективом. Сначала Богдан, проживший свою жизнь так, как он ее прожил. Затем бабушкины дневники. Наконец, то, что собрал и написал Иван Васильевич и дополнил я. Мы все оказались скованы общей цепью сюжета.
Сегодня, 14 июня 1977 года, приступая к завершению этого коллективного труда, я вспоминаю те давние ночи, которые решили судьбу литературного архива старика Шагова. Неистовое многоголосие всех имеющихся в доме часов, образ времени, воплотившийся в некое подобие бесконечного шурупа, легкими отрывистыми движениями вкручиваемого в бесконечную толщу стены, а также сон, приснившийся мне в одну из тех давних ночей.
Во сне я видел площадь, заполненную огромпым числом незнакомых людей, к которым я хотел обратиться с разъяснительной речью. Зачем? О чем?
Бабушка Фаро стояла в стороне, с грустью смотрела в боялась за меня.
Я узнал в толпе Ивана Васильевича. Он скептически покачал головой и исчез. Ему на смену пришли многие шушинцы, петербуржцы, бакинцы, москвичи, с большинством из которых я был знаком лишь заочно, понаслышке. Я стоял на возвышении, искал кого-то в толпе и не находил, хотя все участники митинга были хорошо видны мне. Случайно я бросил взгляд к подножию трибуны и заметил, что сквозь толпу пробирается невысокий человек, которого я принял сначала за дядюшку Валентина. Человек снял шапку, его прямые, расчесанные на косой пробор волосы упали на лоб, и я тотчас догадался, что это он.
