Имейте в виду, господа, что это не единичный случай. Вот вчера вы рассматривали дело Лощинского и других. Подсудимых было четыре человека, а арестовано больше сорока. Или сегодня вы будете слушать дело Крумбюгеля, по которому тоже было задержано несколько десятков лиц. А ведь у нас арестовываются лучшие, передовые элементы рабочего класса, самые живые слои интеллигенции, и все это делается под покровительством закона, на основании точных статей таких-то и таких-то положений!
Неужто вы, господа судьи, будете иметь смелость требовать, чтобы я уважал такой закон или таких его представителей, как наша прокуратура? Впрочем, и прокурор не с особенным уважением относится к суду: внимательнее вчитайтесь в начальные строки обвинительного акта, где говорится о том, что, по сведениям охранного отделения и по агентским данным, я имел сношения с заграничной организацией «Искры» и принадлежал к местному комитету партии. Это голословное утверждение делается суду, и в подкрепление не приводится никаких данных; верно, предполагается, что суд должен верить всесильной охранке и ее агентам. Ну разве уважающий себя суд может допускать такие покрытые мраком неизвестности утверждения? И разве уважающий суд прокурор станет повторять перед ним непроверенные заявления шпиков? Нет, господа судьи, ни суд сам себя, ни прокурор суда не уважают. Как же мы можем иначе относиться к такому суду? Наш суд, повторяю, тот же полицейский застенок, где вдали от общественного мнения, под прикрытием строгой секретности производится кровавая расправа с врагами существующего строя. Я уже не касаюсь тех драконовых наказаний, которыми наше уголовное уложение карает так называемые политические преступления: каторга, ссылка, виселица — вот ответ наших судов борцам за свободу. Я уверен, господа судьи, что многие из вас, особенно те, у которых двадцатое число не отняло еще способности разбираться в правовых вопросах, с ужасом читают эти статьи нашего нового уложения.
Упоминание подсудимого о двадцатом числе вызвало легкое оживление в зале. Опершись обеими руками о барьер, Богдан оглядел застывшие фигуры судей, немногочисленную публику, после чего взгляд его задержался на потолке, будто там летали, весело щебеча, ласточки.
— Над нашими законами можно смеяться, — продолжал он. — Против них можно и должно бороться, но уважать их культурный человек не может.
Перейду теперь к тому «преступлению», за которое я оказался на скамье подсудимых и за которое вы собираетесь судить меня. Господин прокурор в своей речи, говоря о найденной у меня прокламации, ни словом не обмолвился о ее содержании и о том, по какому поводу она написана. Видно, ему стыдно было сознаться, что он требует ссылки на поселение за то, что автор прокламации разоблачает военную авантюру самодержавия, это новое преступление перед народом. Но не злая ли ирония, господа судьи, после позорного падения Порт-Артура и гибели русского флота, после ляоянского побоища и мукденского разгрома привлекать на скамью подсудимых человека за то, что он еще в начале войны резко и определенно разоблачал гибельность для трудящихся масс этой преступной войны, указывал на истинного виновника нового несчастья родины и звал всех к усиленной войне против этой бессмысленной войны? Российская социал-демократия, постоянно стоящая на страже интересов пролетариата и с точки зрения этих интересов оценившая политические события, с первых же дней войны (и в этом одна из ее великих заслуг), когда другие слои населения или молчали, или трусливо делали «патриотические» пожертвования, начала агитацию против нее и звала пролетариат требовать мира. Понадобилось более года кровавой бойни с сотнями тысяч человеческих жертв, потребовалось разорение и обнищание всей страны и целый ряд позорных поражений, чтобы и другие слои осознали всю преступность этой войны и примкнули к требованию организованного пролетариата о немедленном ее окончании. Думаю, не ошибусь, если скажу, что теперь все сознательные элементы нации, вся интеллигенция и вся печать в один голос обвиняют наше правительство в этой бессмысленной авантюре и во всех ужасах пережитых поражений.
В каком же положении находитесь вы, господа судьи, собирающиеся судить меня за то, что требует теперь весь народ, за что на скамью подсудимых нужно привлечь все культурные элементы нации? Странное положение, не правда ли? Но еще более странным покажется собственное ваше положение, если вы присмотритесь к сущности обвинения. Одной из ближайших задач Российской социал-демократии является борьба с существующим политическим режимом в целях замены самодержавия правовым строем, основанным на последовательно проведенном демократизме. Вот за эту политическую задачу нашей партии вы, господа судьи, и привлекли меня на скамью подсудимых. Господин прокурор с особым старанием подчеркивал последние призывные строки прокламации, кончающейся возгласом «Долой самодержавие!». Но кто же теперь не кричит: «Долой самодержавие!»? Есть ли хоть один честный человек у нас на родине, который не понимал бы, что только уничтожение самодержавия выведет вашу страну из того тупика, в который вогнала ее хищническая политика бюрократии, и даст толчок дальнейшему развитию ее культурных сил? Вспомните, как недавно на многочисленном Пироговском съезде врачей единогласно была принята резолюция о необходимости немедленного созыва Учредительного собрания, как зал Консерватории, даже по отчетам «Московских ведомостей», дрогнул от криков «Долой самодержавие!». Вспомните, что происходило за последние месяцы во всех городах России, и тогда вы поймете, что теперь вся Россия одержима непреоборимым желанием поскорее свергнуть этот присосавшийся к народному организму, ненавидимый без исключения всеми варварский режим, чтобы дать творческим силам нации свободно создать новые политические формы, более отвечающие ее потребностям.
Мы находимся накануне грозных, великих событий. После геройского выступления петербургского пролетариата, после всероссийских революционных стачек, после единодущного протеста — забастовки студентов всех высших учебных заведений, после непрекращающихся аграрных волнений, наконец, после движения, охватившего различные слои инертного до того времени образованного общества, ни для кого не тайна, что дни самодержавия сочтены. Через месяц-другой грозная волна народной революции окончательно сметет этот пережиток нашего варварского прошлого. И какой же смысл имеет, господа судьи, весь этот ваш суд?
В то время, когда вся страна охвачена революционным пожаром, вы вырываете из среды народа случайно попавшего вам в руки человека и с серьезностью, достойной лучшего применения, творите над ним суд. Ведь если бы вы были последовательны, вы должны были бы привлечь на скамью подсудимых весь русский народ, и сотни тысяч пролетариев, требующих созыва Учредительного собрания, и десятки тысяч интеллигентов, поддерживающих это их требование. Но большой вопрос, кто тогда оказался бы подсудимым, а кто судьей. А пока что вам не мешало бы задуматься над тем, что вы собираетесь делать. Однако не в этом одном трагизм положения нашего суда, но еще и в том, что, призванный стоять на страже наших варварских законов, он не в силах ни защищать их, ни применять… Наш суд не имеет уверенности, что те приговоры, которые он выносит, могут быть выполнены и что вся его работа не сделается пустой тратой времени. Возьмем хотя бы мое дело: по точному смыслу статей 126 и 129, по которым прокурор меня обвиняет, я должен быть выслан или в каторгу до восьми лет или в вечную ссылку на поселение. Но не смешно ли, господа судьи, говорить теперъ о таких приговорах? Разве кто-нибудь из вас может серьезно думать, что самодержавие продержится не только восемь, но даже один-два года? Не злой ли иронией звучит требование закона сослать на вечную ссылку, когда никто из вас за завтрашний день ручаться не может? Вся Россия бурлит и кипит; не сегодня-завтра ни от старого правительства, ни от всего хлама судейских постановлений и приговоров ничего не останется, и те, кто теперь сидят на скамье подсудимых, окажутся тогда одними из энергичных деятелей молодой России. Как же вы, господа судьи, можете серьезно заниматься вынесением бумажных резолюций? Согласитесь, господа, что уже давно прошло то время, когда можно было наивно мечтать, вырвавши из народа отдельных борцов за свободу, остановить революционное движение. Теперь весь народ стал революционером, а народ еще ни один суд не осмеливался судить. Такие суды кончаются обыкновенно очень плачевно для судей.
