Песенка об открытой двери Когда метель кричит как зверь — протяжно и сердито, не запирайте вашу дверь, пусть будет дверь открыта. А если ляжет дальний путь, нелегкий путь, представьте, дверь не забудьте распахнуть, открытой дверь оставьте. И, уходя, в ночной тиши без долгих слов решайте: огонь сосны с огнем души в печи перемешайте. Пусть будет теплою стена и мягкою скамейка… Дверям закрытым – грош цена, замку цена – копейка! Песенка о Фонтанке По Фонтанке, по Фонтанке, по Фонтанке лодки белые холеные плывут. На Фонтанке, на Фонтанке, на Фонтанке ленинградцы удивленные живут. От войны еще красуются плакаты, и погибших еще снятся голоса. Но давно уж – ни осады, ни блокады — только ваши удивленные глаза. Я – приезжий. Скромно стану в отдаленье. Слов красивых и напрасных не скажу: что я знаю? Лишь на ваше удивленье удивленными глазами погляжу. Московский муравей Не тридцать лет, а триста лет иду, представьте вы, по этим древним площадям, по голубым торцам. Мой город носит высший чин и звание Москвы, но он навстречу всем гостям всегда выходит сам. Иду по улицам его в рассветной тишине, бегу по улочкам кривым (простите, города)… Но я – московский муравей, и нет покоя мне — так было триста лет назад и будет так всегда. Ах, этот город, он такой, похожий на меня: то грустен он, то весел он, но он всегда высок… Что там за девочка в руке несет кусочек дня, как будто завтрак в узелке мне, муравью, несет? «Часовые любви на Смоленской стоят…» Часовые любви на Смоленской стоят. Часовые любви у Никитских не спят. Часовые любви по Петровке идут неизменно… Часовым полагается смена. О, великая вечная армия, где не властны слова и рубли, где все – рядовые: ведь маршалов нет у любви! Пусть поход никогда ваш не кончится. Признаю только эти войска!.. Сквозь зимы и вьюги к Москве подступает весна. Часовые любви на Волхонке стоят. Часовые любви на Неглинной не спят. Часовые любви по Арбату идут неизменно… Часовым полагается смена. «Мой мальчик, нанося обиды…» Мой мальчик, нанося обиды, о чем заботятся враги? Чтоб ты не выполз недобитый, на их нарвавшись кулаки. Мой мальчик, но – верны и строги — о чем заботятся друзья? Чтоб не нашел ты к ним дороги, свои тревоги пронося. И все-таки, людьми ученый, еще задолго до седин, рванешь рубаху обреченно, едва останешься один. И вот тогда-то, одинокий, как в зоне вечной мерзлоты, поймешь, что все, как ты, двуноги, и все изранены, как ты. «Дома лучше (что скрывать?)…» Дома лучше (что скрывать?), чем на площади холодной: здесь хоть стулья да кровать, там – всего лишь флаг бесплодный. Здесь, хоть беден, хоть богат, остаюсь самим собою. Здесь я – барин, там – солдат, и разлука за спиною. «Жизнь моя – странствия. Прощай! Пиши!..» Жизнь моя – странствия. Прощай! Пиши! Мне нужно выяснить не за рубли: широки ли пространства твоей души, велико ль государство моей любви. «Эта женщина такая…» Эта женщина такая: ничего не говорит, очень трудно привыкает, очень долго не горит. Постепенно, постепенно поднимается, кружа по ступеням, по ступеням до чужого этажа. До далекого, чужого, до заоблачных высот… и, прищурясь, смотрят жены, как любить она идет, как идет она – не шутит, хоть моли, хоть не моли… И уходят в норы судьи коммунальные мои. «Я ухожу от пули, делаю отчаянный рывок…» Я ухожу от пули, делаю отчаянный рывок. Я снова живой на выжженном теле Крыма. И вырастают вместо крыльев тревог за моей человечьей спиной надежды крылья. Васильками над бруствером, уцелевшими от огня, склонившимися над выжившим отделеньем, жизнь моя довоенная разглядывает меня с удивленьем. До первой пули я хвастал: чего не могу посметь? До первой пули врал я напропалую. Но свистнула первая пуля, кого-то накрыла смерть, а я приготовился пулю встретить вторую. Ребята, когда нас выплеснет из окопа четкий приказ, не растопчите этих цветов в наступленье! Пусть синими их глазами глядит и глядит на нас идущее за нами поколенье. |
