«Время идет, хоть шути – не шути…» Время идет, хоть шути – не шути, как морская волна вдруг нахлынет и скроет… Но погоди, это всё впереди, дай надышаться Москвою. Мало прошел я дорогой земной. Что же рвешь ты не в срок пополам мое сердце? Ну не спеши, это будет со мной, ведь никуда мне не деться. Видишь тот дом? Там не гасят огня, там друзья меня ждут не больным, не отпетым… Да не спеши! Как же им без меня? Надо ведь думать об этом. Дай мне напиться воды голубой, придержи до поры и тоску и усталость… Ну потерпи, разочтемся с тобой — я должником не останусь. «Женщины-соседки, бросьте стирку и шитье…» Женщины-соседки, бросьте стирку и шитье, живите, будто заново, все начинайте снова! У порога, как тревога, ждет нас новое житье и товарищ Надежда по фамилии Чернова. Глаза ее суровы, их приговор таков: чтоб на заре без паники, чтоб вещи были собраны, чтоб каждому мужчине – по паре пиджаков и чтобы ноги – в сапоги, а сапоги – под седлами. Прощайте, прощайте, наш путь предельно чист, нас ждет веселый поезд, и два венка терновых, и два звонка медовых, и грустный машинист — товарищ Надежда по фамилии Чернова. Ни прибыли, ни убыли не будем мы считать — не надо, не надо, чтоб становилось тошно! Мы успели всяких книжек сорок тысяч прочитать и узнали, что к чему и что почем, и очень точно. «Не верь войне, мальчишка…» Не верь войне, мальчишка, не верь: она грустна. Она грустна, мальчишка, как сапоги тесна. Твои лихие кони не смогут ничего: ты весь – как на ладони, все пули – в одного. «…И когда удивительно близко…» …И когда удивительно близко остается идти до тебя, отправляется нежность на приступ, в свои тихие трубы трубя. И поротно, и побатальонно льется в душу она сгоряча, и ее голубые знамена на твои упадают плеча. Знаешь, Оля, на улочке этой, где старинные стынут дома, в поединках сходились поэты, гимназистки сходили с ума. Продолжается жизни движенье вдоль по улочке. Век непочат. Продолжается листьев круженье, каблуки по асфальту стучат. И за щедрой твоею рукою что-то брезжится мне впереди, и в груди назревает такое, что уже не хватает груди. «Глаза, словно неба осеннего свод…»
Глаза, словно неба осеннего свод, и нет в этом небе огня, и давит меня это небо и гнет — вот так она любит меня. Прощай. Расстаемся. Пощады не жди! Все явственней день ото дня, что пусто в груди, что темно впереди — вот так она любит меня. Ах, мне бы уйти на дорогу свою, достоинство молча храня! Но старый солдат, я стою, как в строю… Вот так она любит меня. Голубой шарик Девочка плачет: шарик улетел. Ее утешают, а шарик летит. Девушка плачет: жениха все нет. Ее утешают, а шарик летит. Женщина плачет: муж ушел к другой. Ее утешают, а шарик летит. Плачет старушка: мало пожила… А шарик вернулся, а он голубой. «Не бродяги, не пропойцы…» Не бродяги, не пропойцы, за столом семи морей вы пропойте, вы пропойте славу женщине моей! Вы в глаза ее взгляните, как в спасение свое, вы сравните, вы сравните с близким берегом ее. Мы земных земней. И вовсе к черту сказки о богах! Просто мы на крыльях носим то, что носят на руках. Просто нужно очень верить этим синим маякам, и тогда нежданный берег из тумана выйдет к вам. Ванька Морозов За что ж вы Ваньку-то Морозова? Ведь он ни в чем не виноват. Она сама его морочила, а он ни в чем не виноват. Он в старый цирк ходил на площади и там циркачку полюбил. Ему чего-нибудь попроще бы, а он циркачку полюбил. Она по проволке ходила, махала белою рукой, и страсть Морозова схватила своей мозолистой рукой. А он швырял в «Пекине» сотни, ему-то было все равно. А по нему Маруся сохнет, и это ей не все равно. А он медузами питался, циркачке чтобы угодить. И соблазнить ее пытался, чтоб ей, конечно, угодить. Не думал, что она обманет: ведь от любви беды не ждешь… Ах, Ваня, Ваня, что ж ты, Ваня? Ведь сам по проволке идешь! |
