Ангелы Выходят танки из леска, устало роют снег, а неотступная тоска бредет за ними вслед. Победа нас не обошла, да крепко обожгла. Мы на поминках водку пьем, да ни один не пьян. Мы пьем напропалую одну, за ней вторую, пятую, десятую, горькую десантную. Она течет, и хоть бы черт, ну хоть бы что – ни капельки… Какой учет, когда течет? А на закуску – яблоки. На рынке не развешенные дрожащею рукой, подаренные женщиной, заплаканной такой. О ком ты тихо плакала? Все, знать, не обо мне, пока я топал ангелом в защитной простыне. Ждала, быть может, слова, а я стоял едва, и я не знал ни слова, я все забыл слова. Слова, слова… О чем они? И не припомнишь всех. И яблочко моченое упало прямо в снег. На белом снегу лежит оно. Я к вам забегу давным-давно, как еще до войны, как в той тишине, когда так нужны вы не были мне… Первый день на передовой Волнения не выдавая, оглядываюсь, не расспрашивая. Так вот она – передовая! В ней ничего нет страшного. Трава не выжжена, лесок не хмур, и до поры объявляется перекур. Звенят комары. Звенят, звенят возле меня. Летят, летят — крови моей хотят. Отбиваюсь в изнеможении и вдруг попадаю в сон: дым сражения, окружение, гибнет, гибнет мой батальон. А пули звенят возле меня. Летят, летят — крови моей хотят. Кричу, обессилев, через хрипоту: «Пропадаю!» И к ногам осины, весь в поту, припадаю. Жить хочется! Жить хочется! Когда же это кончится? Мне немного лет… гибнуть толку нет… я ночных дозоров не выстоял… я еще ни разу не выстрелил… И в сопревшую листву зарываюсь и просыпаюсь… Я, к стволу осины прислонившись, сижу, я в глаза товарищам гляжу-гляжу: а что, если кто-нибудь в том сне побывал? А что, если видели, как я воевал? Полночный троллейбус
Когда мне невмочь пересилить беду, когда подступает отчаянье, я в синий троллейбус сажусь на ходу, в последний, в случайный. Полночный троллейбус, по улице мчи, верши по бульварам круженье, чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи крушенье, крушенье. Полночный троллейбус, мне дверь отвори! Я знаю, как в зябкую полночь твои пассажиры – матросы твои – приходят на помощь. Я с ними не раз уходил от беды, я к ним прикасался плечами… Как много, представьте себе, доброты в молчанье, в молчанье. Полночный троллейбус плывет по Москве, Москва, как река, затухает, и боль, что скворчонком стучала в виске, стихает, стихает. Медсестра Мария А что я сказал медсестре Марии, когда обнимал ее? – Ты знаешь, а вот офицерские дочки на нас, на солдат, не глядят. А поле клевера было под нами, тихое, как река. И волны клевера набегали, и мы качались на них. И Мария, раскинув руки, плыла по этой реке. И были черными и бездонными голубые ее глаза. И я сказал медсестре Марии, когда наступил рассвет: – Нет, ты представь: офицерские дочки на нас и глядеть не хотят. Новое утро Не клонись-ка ты, головушка, от невзгод и от обид. Мама, белая голубушка, утро новое горит. Все оно смывает начисто, все разглаживает вновь… Отступает одиночество, возвращается любовь. И сладки, как в полдень пасеки, как из детства голоса, твои руки, твои песенки, твои вечные глаза. «Настоящих людей так немного!..» Настоящих людей так немного! Всё вы врете, что век их настал. Посчитайте и честно, и строго, сколько будет на каждый квартал. Настоящих людей очень мало: на планету – совсем ерунда, на Россию – одна моя мама, только что ж она может одна? |
