Юноша стоял в абсолютной тишине и смотрел на клетку, понимая, что и нагнал же он на себя страху. В клетке сидел живой кролик, вовсе не чучело. Тоже белый, но покрупнее почившего Дюрасела. Гораздо крупнее, хотя юноше всегда казалось, что Дюрасел, став чучелом, несколько увеличился в размерах. Видимо, когда Фёдор сюда входил, бросив беглый взгляд на клетку, зверюге просто вздумалось подняться на задние лапы,

(как и чучело Дюрасела, которое потом ожило)

вот он и решил…

(ожило.)

Просто спутал, нагнал страху. А сейчас кролик уселся к нему вполоборота и принялся сонно жевать траву. Фёдор снова сглотнул. Вроде бы он не был трусом, но… Всё равно что-то смутное и неприятное так и не желало окончательно выветриваться.

– Дядя Сливень! – на всякий случай снова позвал он.

Кролик никак не прореагировал на звук голоса, впрочем, как и трактирщик. Фёдор сделал шаг, протяжно заскрипели половицы. Ну, ладно! Надо со всем этим завязывать. Юноша быстро подошёл к клетке и постучал пальцами по прутьям:

– Привет, малыш! – Собственный голос показался Фёдору нарочито бодрым. – Ты у нас новенький?

Какая-то золотистая искра пробежала по круглому глазу кролика, а челюсти продолжали деловито работать.

– А я тебя спутал, представляешь? Думал, ты чучело.

Фёдор смолк. Попытка ласково обратиться к кролику очевидно провалилась. И не только потому, что ничего приятного в «малыше» обнаружить не удалось. Скорее напротив, что-то с ним было не так. Этого кролика вовсе не хотелось взять на руки и погладить. Возможно, тому виной какие-то неестественные пропорции; кролик неприятно мясист, раскормлен, возможно, именно это вызывало смутное, чуть брезгливое ощущение. И потом, зачем он вставал на задние лапы и изображал из себя чучело Дюрасела? Принимал ту же позу? Зачем наблюдал за ним?

– Всё! – сказал сам себе Фёдор, глядя, как зверёк принялся жевать капустный лист.

Юноша провёл рукой по лбу и легонько склонил голову. Кролик выглядел абсолютно нормально, и если позволить своему сердцу чуть доброты… Ему вдруг даже стало жаль кролика, словно он его незаслуженно обидел, навыдумывав чего-то из-за испугавшего его сна. Это просто кролик. Трогательное и доверчивое существо, нежное и беззащитное создание божье, как говорит батя. И вовсе нет никакого ощущения болезненной раскормленности… Пугание людей не входит в приоритеты белых кроликов.

– Укушенный-укушенный, пустым мешком, – пробубнил Фёдор, глядя на клетку и раздумывая, что ему могло показаться не так в этой милой зверушке.

Он глядел, как, деловито чавкая, работали челюсти кролика, как он забавно прижимал ушки, каким круглым, с отсутствием контакта, был его глаз, и думал, что с удовольствием бы провёл рукой по его шёрстке. Когда-то, в пору, когда Фёдора называли его детским прозвищем Тео (многие и сейчас так зовут), у него тоже был кролик. Мальчик ухаживал за ним, растил, пока не пришла чёрная весна. И кролика пришлось съесть. Как он тогда плакал и как ненавидел батю!

– Почему ты то пугаешь меня, то заставляешь думать о плохом? – тихо обратился Фёдор к «малышу».

А потом зрачки юноши застыли. Теперь уже не мурашки, а чьи-то холодные пальцы прошлись по спине. И вновь накатили обрывки недавнего сновидения. Всплыли в сознании и повисли здесь, в этой густой тишине. Сон… Он вспомнил голос. Часть фразы.

– Место, где заканчиваются иллюзии, – хрипло произнёс юноша. И кивнул. – Такие были слова.

Кролик в клетке прекратил жевать.

Не совсем так. Не только челюсти зверька приостановили свою работу. С ним происходило что-то ещё. Что-то неестественное, что не случается с доверчивыми беззащитными существами. Снова вернулось ощущение неприятной мясистости, раскормленности, словно пропорции кролика незаметно, совсем чуть-чуть, но видоизменились. Зверёк вроде бы нахохлился, верхняя его губа волнисто задрожала, обнажая блеснувший ряд мелких, но по-кошачьи острых зубов. У Фёдора промелькнула мысль, что таких зубов у кролика не бывает, не должно быть, а потом всё внутри него куда-то провалилось. Он увидел глаза белого кролика. По ним снова пробежала золотистая искорка, только… Цвет их сменился. Они налились сейчас чем-то тёмным, как густой кроваво-вишнёвый сок, и вроде бы стали больше. И Фёдор услышал, – он даже не сразу поверил своим ушам, не хотелось ему верить, – потому что он услышал тихое, похожее на змеиное, нарастающее шипение.

– Что такое?! – Панический всхлип юноши иссяк на выдохе.

Если бы он сейчас не успел инстинктивно отдёрнуть руку, быть бы ему укушенным – кролик с шипением бросился к прутьям клетки и бестолково ударился об них.

«Бешеный, – мелькнуло в голове у Фёдора. – Может, его вообще отловили в тумане, кто их знает!»

(место, где заканчиваются иллюзии)

– Привет, Тео!

Фёдор вздрогнул и быстро отпрянул от клетки. Обернулся. Перед ним стоял Сливень: вытирая руки о край длинного фартука, трактирщик добродушно улыбался.

– Дядя Сливень, – пролепетал юноша. – Как хорошо, что это вы.

– Ну да. – Трактирщик несколько озадаченно посмотрел на парня. – А кого ты ожидал здесь увидеть, сынок? Привидение?

И он отрывисто хихикнул. Фёдор смутился. Но тут же, тыкая чуть согнутым указательным пальцем себе за спину, спросил:

– Дядя Сливень, а этот… этот?..

– Да, кролик, – отмахнулся трактирщик. – Приходили тут одни, дали мне его. Нечего, говорят, Сливень, тебе приличных людей чучелом пугать, пока ярмарка. Мол, гости ваших местных дел не знают. Потом его заберут.

– Он больной, – сказал Фёдор.

– В смысле? – удивился Сливень.

– Больной, – повторил Фёдор. И замялся. Он не знал, что ему следует говорить дальше, в чём, собственно, болезнь кролика. – Ну-у, бешеный…

– Не-е, – заверил Сливень, – здоровый. Проверено.

Фёдор посмотрел на клетку. Никакой перемены не было, никакого плохого ощущения. Пушистый белый кролик, может, чуть крупнее обычного, сидел на своём месте и мирно грыз капустный лист.

– Мне, между прочим, эти-то, которые его дали, – трактирщик перешёл на громкий шёпот, которым обычно сообщают военную тайну, известную всем, – они из полиции были. Вот. Кто дал-то его.

– Зачем? – почему-то спросил Фёдор.

Он так и не определился, что ему стоит и чего не стоит говорить добродушному, но болтливому Сливню. «Вдруг ещё решит, что я баловался чем не тем!» – рассудил Фёдор. Он, как и все на канале, знал про слизь речного червя, вызывающую видения, и про чёрные грибы (их ещё звали сатанинскими) с гиблых болот, знал про сонные споры, надышавшись которыми люди оказывались там, откуда не хотели возвращаться, знал и кое-что другое, но никогда этого не пользовал. Считалось, что молодые люди, вставшие на эту дорожку, очень скоро плохо кончат.

– Дак говорю ж я, не нравится им моё чучело, – вскинулся Сливень, однако как-то странно не глядя на клетку. – Мне-то с ними ж не поспорить, сам знаешь.

– Ну да, – согласился Фёдор.

– Хотя мог бы! – В глазах трактирщика мелькнула неожиданная яростная искра.

– Давно пора, – поддакнул юноша. А сам подумал: «А ведь тебе, дядя Сливень, тоже что-то не нравится в этом кролике, ты что-то чувствуешь… Только вот что?»

Сливень покивал, успокаиваясь, и с прежним добродушием махнул рукой:

– Да брось ты, сынок. Через три дня его и так заберут. Верну своего старика Дюрасела, как только ярмарка закончится. И заживём мы по-прежнему. Всё у нас будет тип-топ. – Сливень подмигнул Фёдору и, как бы подводя черту под этим разговором, совсем другим тоном поинтересовался: – Так с чем ты пожаловал?

Фёдор выполнил поручение отца. И конечно, Сливень по старой дружбе с его родителем не отказал парню в лучшем столике. Хотя его уже пытался забронировать для своей компании сынок высокого полицейского чина из Дмитрова.

– Там на террасе завтра будут одни богатенькие, – пояснил Сливень, – мне ж от них прибыток, как без этого. Но я специально держал лучший столик для кого-то из своих. Ты понимаешь, сынок, о чём речь?