«А ты знаешь иную формулировку смысла человеческой жизни? – услышал он насмешливый голос, порой так похожий на отцовский. – Все рано или поздно покидают насиженные гнёзда. Это и есть взросление». Фёдор попытался было вспомнить, говорил ли он о чём-нибудь подобном с батей, но шум машин смолк, насосы отключили, уровень воды в шлюзе выровнялся с уровнем открывающегося за воротами водохранилища.

Фёдор скинул швартовый с крюка рыма; бакен в стенке поднялся не до упора направляющей, видимо, вода в Московском море стояла не на самой высокой отметке. Отшвартовав лодку, они медленно двинулись по шлюзу к дальним воротам, которые уже начали уходить под воду. Фёдор крутил головой, осматривая стены вокруг, потерявшие значительную часть высоты. Впервые в жизни он проходил шлюз, так ждал этого момента, но даже в страшном сне не смог бы представить, что окажется здесь ночью.

Вскоре они прошли над верхними утопленными воротами, и как только это случилось, с тем же тяжёлым звуком свет отключился. Впереди ждала широкая вода Иваньковского водохранилища, и направо по Волге можно было добраться до Твери, из которой давно не было никаких вестей, а за левым поворотом, метрах в пятистах от Ленина начинался вход в канал. Фёдор обернулся, желая узнать, не посветят ли им на прощание из окошка диспетчерской, но ничего разглядеть не смог. Первый, самый безопасный шлюз их путешествия только что остался позади.

Когда в стороне, над дамбой, скрытой разросшимся ивняком, полоснуло светом, Хардов и его маленькая группа находились уже минутах в десяти ходьбы от памятника.

«Ну вот, они вошли в шлюз, – подумал гид, останавливаясь, – можно не спешить и позволить старику передохнуть».

Некоторое время назад он послал ворона проследить, не шпионит ли кто за ними. С тех пор Мунир возвращался несколько раз, но был совершенно спокоен. Хардову удалось воспользоваться этим ежегодным ярмарочным балаганом и вывести Щедриных из города незаметно.

Пока всё шло по плану, и Ева пока держалась хорошо. Гид очень опасался девичьей истерики, но, похоже, приглядеть сейчас стоило за Павлом Прокофьевичем. Хотя всё ещё может измениться там, на берегу, когда они станут прощаться и до них дойдёт, что лодка, возможно, увозит Еву навсегда. Щедрин сам ждал этого момента, он спасал дочь, но когда холод предстоящей разлуки и одиночества окатит сердце, они могут и не выдержать. Это плохо; не стоит питать тени, таящиеся в ночи, страхом и горечью дурных эмоций. Особенно там, на берегу. Но и об этом Хардов им уже говорил.

– Хардов! – шёпотом позвала девушка. – Простите, Хардов, вы слышите?

Гид обернулся: голос Евы вроде бы звучал спокойно. Она подняла капюшон мужского походного плаща, который он дал ей, и лишь бледность лица, различимая даже при лунном свете, выказывала волнение девушки.

– Нет, Ева, я ничего не слышу, – солгал Хардов.

– Вот именно, – она кивнула, – всё стихло.

Это правда. Только Хардов чувствовал это уже давно. Когда они только покидали Дубну, ночь была полна жизни. В кронах деревьев галдели птицы, лёгкий ветерок дул над густыми травами, в которых стрекотали насекомые, на ветвях сосны довольно шумно возились белки, где-то проухала сова, а раз дорогу им перебежал не одичавший кролик, а самый настоящий заяц-русак. Мелкое лесное зверьё оказалось приспособленным к жизни в замкнутом мире канала намного лучше людей. Его не беспокоили ночные кошмары, оно не ждало с ужасом «сезона сновидений», не забивало себе голову страшными байками и с каким-то гибельным наслаждением смакуемыми небылицами.

Утрированно, до безнадёжности пугающими, нарочито нереальными историями, которые даже не оставляли возможности для попытки взглянуть правде в глаза. Тихон считал всё это проявлением посттравматического синдрома. Наверное, так оно и было. Только Тихон полагал, что со временем всё должно утрястись. Хардов не разделял даже этого осторожного оптимизма, иногда с нарочитым юмором называя их чем-то вроде стойких оловянных солдатиков из милой, пронзительной и давно утерянной сказки.

В любом случае мелкое лесное зверьё да и вся дикая природа чувствовали себя вольготней. И дикую природу не тревожил туман. Если только он сам не был её частью и порождением. Да, в этом разваливающемся мире мелкое лесное зверьё чувствовало себя вольготней людей. Но сейчас, по мере приближения к каналу, все эти деловитые звуки смолкли. Как стих и ветерок над низкими травами.

В ночи вокруг чувствовалось лишь повисшее и всё более нарастающее напряжение. Это имела в виду Ева, когда позвала Хардова? Древний инстинкт посоветовал сегодня дикой природе держаться от канала подальше.

– Понимаешь, Ева… – осторожно начал Хардов, пытаясь подыскать подходящие слова, чтобы успокоить девушку, – эта дорога от Дубны к памятнику Ленина, дорога Молодожёнов, её иногда ещё называют…

– Дорогой призраков, – сказала Ева. – Да, я знаю.

– Верно, – кивнул Хардов и понял, что уже давно отвык от общения с молоденькими девушками. – Я к тому…

Ева теперь его не перебивала, и гид посмотрел на ответвление старой дороги, что вела в сторону дамбы и дальше, к Иваньковскому гидроузлу. Под дамбой дорога ныряла в туннель, а русло канала со шлюзом № 1 было проложено над ним. Хардов вспомнил чёрный мглистый зев туннеля и подумал, что это скверное место. Особенно сегодня. Даже в благоприятные дни люди предпочитали пользоваться лодками, а не туннелем, для переправы на другой берег дамбы, и не только потому, что он притягивал уйму крыс.

Если верить городским слухам, некоторые мальчишки на спор перебегали туннель – что там, всего лишь несколько десятков метров. Если верить тем же слухам, некоторые из бегунов не справлялись со столь короткой дистанцией: они не появлялись с противоположного конца туннеля, но и назад, к месту старта, не возвращались. И возможно, именно сейчас, в эту самую минуту, нанятая Хардовым лодка проходит над туннелем, о котором столько любят посудачить в трактирах Дубны.

– Я к тому, – повторил Хардов, – что тебе не стоит бояться: сегодня на этой дороге мы вряд ли встретим призраков.

Ева помолчала. Когда она начала говорить, Хардову что-то очень не понравилось в её тоне.

– Я боюсь не того, что нам встретится по дороге, – голос Евы сделался глухим, бесцветным, и она смотрела в сторону памятника, – а того, что нас ждёт там. На воде. Там что-то…

– Брось, дочка, – попытался успокоить дочь Щедрин. – У нас очень опытный гид. Лучший из гидов.

– Неужели вы не чувствуете? – Девушка покачала головой. – Это вокруг… Его словно становится всё больше. Оно растёт…

«Напряжение?» – подумал Хардов. Вслух он сказал:

– Ева, есть такие дни… Я не думаю, что нам что-либо угрожает физически. По крайней мере, я к этому хорошо подготовился. Но существуют дни не самые благоприятные, чтобы уходить в плавание по каналу. Но они такие же и для наших… – Хардов кивнул, ему показалось, что он отыскал смягчающее слово, – для наших недоброжелателей. Там сейчас нет охраны. Люди остерегаются выходить на канал в такие дни. Идём, Ева, лодка скоро будет на месте.

– Хорошо, идёмте, – согласилась Ева. – У нас действительно нет другого выхода. Но я хочу, чтобы вы знали, я не обольщаюсь насчёт людей. Ну, про охрану там, и всё такое… Недоброжелатели – всё так. Только иногда люди – меньшее зло.

– Что ты имеешь в виду, дочка? – сипло спросил Щедрин.

Хардов смотрел на девушку, плотно сжав губы: в общем, чего уж тут скрывать, эта тишина вокруг и ему действовала на нервы.

– Я не знаю, что там, – наконец сказала Ева и снова неуверенно кивнула в сторону памятника, – но оно как бы… пока далеко. Не знаю… Но с каждым нашим крохотным шагом оно приближается намного быстрее.

«Ну, конечно, ведь мы туда идём», – хотел было возразить Хардов. Однако Ева не оставила ему такой возможности.

– Приближается – не совсем точное слово, – сказала девушка. – Оно там есть. Ну, да, становится ближе. Словно чует нас. Будто мы притягиваем его.