Хор запевает «Взвейтесь кострами, синие ночи». Поет весь зал, и Димитров поет вместе с нами. А потом, держа меня за плечи левой рукой, правой отдает пионерский салют и говорит громко и серьезно:

– Обещаю с честью носить высокое звание пионера Союза Советских Социалистических Республик! Обещаю бороться за коммунизм!

Что было, то было…

Приближался 1937 год. Пушкинский год. Да, да, для нас, школьников, это был поистине пушкинский год. Чудовищная сущность его раскрылась нам чуть позже. 10 февраля исполнялось сто лет со дня гибели поэта, и в ознаменование этой даты мы на уроках литературы весь год изучали только Пушкина. Так решила наша учительница Прасковья Андреевна Шевченко, не знаю, своей ли волей или согласовав с РОНО.

Пушкин, Пушкин, Пушкин! Веселое имя Пушкин летело по всей стране – с экранов кинотеатров, со страниц газет и журналов, с театральных подмостков, из радиорепродукторов. Мы, школьники, ходили как пьяные от пушкинских стихов.

Осенью 1936 года наш класс перевели во вновь отстроенное школьное здание на углу Дегтярного и Воротниковского переулков, на месте, где был когда-то фруктовый сад «Золотой рыбки». Занятия в новой школе начались 19 октября. 19 октября – лицейская годовщина! Может, и нам суждено лицейское братство, может, и среди нас есть свой Пушкин? Мы посвящали Пушкину стихи, сочинения, мечты. Пушкин снился нам. Мы мечтали совершить паломничество в Михайловское: поездом до Пскова, а дальше пешком, обязательно пешком! А пока мы ходили по Москве, отыскивая дома, связанные с пребыванием поэта в нашем городе, – их в те годы было значительно больше, чем сейчас.

Мы говорили о Пушкине, как о живом. Спрашивали друг друга, понравилось ли бы Пушкину наше метро, наши новые мосты, перекинутые через Москву-реку, неоновые фонари на улице Горького?

Пушкин, Пушкин, Пушкин…

Встретив Новый год, мы отправились на Тверской бульвар. Летел легкий прозрачный снег. Он ложился в складки бронзового плаща, в курчавые пушкинские волосы. Блестели заиндевелые ветки деревьев.

Мы читали Пушкину его стихи. Без конца читали. Строфы «Евгения Онегина», «Роняет лес багряный свой убор», «Воспоминания в Царском Селе», «К морю», «Царя Салтана».

От гениальной простоты этих строк трудно было дышать. И вдруг в морозной тишине новогодней ночи раздался дрожащий от волнения мальчишеский голос:

Это прозвучало как клятва. Так в торжественной тишине воины принимают присягу. Счастлив, кто в юности испытал такие мгновения…

А снег всё летел и таял на разгоряченных наших щеках, серебрил наши волосы. Наши сердца были переполнены любовью к Пушкину, к стихам, к Москве, к Отчизне. Мы жаждали подвига, безмолвно клялись свершить его. Сверстники мои, дети двадцатых годов, люди счастливого и трагического поколения! Вы росли равноправными строителями советской власти, вы гордились своими отцами, совершившими невиданную в мире революцию, вы мечтали стать достойными их продолжателями…

Но вот пришел 1937 год. Вы встретили его с чистым и открытым сердцем. Вы не знали, что он несет вам.

Скольких из вас заставляли отрекаться от своих отцов! Вам говорили, что люди, которыми вчера гордилась страна, – враги народа. Это говорил человек, портреты которого вы привыкли видеть в классах, в парках, на улицах. Не верить ему вам казалось кощунством. И все-таки вы не отказывались от своих близких – коммунистов и беспартийных, русских и евреев, армян и грузин, латышей и немцев, от отцов ваших, не щадивших жизней своих в царских тюрьмах и ссылках в грозные дни семнадцатого года.

Я помню открытые комсомольские собрания. Я помню красные ребячьи лица, капельки пота на висках, на пухлых, еще по-детски безусых губах. Не от игр или беготни были красными и потными эти лица. Пришла первая беда в жизни, страшная беда. Надо было выстоять, не сломаться. Надо было понять. Вас исключали из комсомола, отбирали заветные красные книжечки. Но вы продолжали отлично учиться, вести общественную работу. Вы пытались бороться.

В те годы дети были лучше взрослых. Они ничего не боялись, они верили в дружбу, в товарищество, они не подозревали, что такое «приятельские отношения». Мы вставали на рассвете и ехали занимать очереди в тюрьмах, чтобы товарищи наши могли передать родителям пакетики с едой. Мы ночевали у товарищей, если они оставались одни. Квартиры их опечатывали, дети оказывались на улице, и, если не было родственников, которые могли бы их приютить, мы забирали их к себе, чтобы их не отправили в детские приюты. Разве могли мы себе представить, что многие из них по окончании школы сами будут арестованы как «потенциальные мстители» за отцов и матерей?!

Сверстники мои! Вам не было двадцати лет, когда грянула война. Со школьной скамьи уходили вы на фронт, в окопы, и ваши комсомольские билеты окрасились чистой кровью. Почти никто из вас не вернулся с фронта. Вы не дожили до наших дней, когда волна справедливости смыла пятно позора с имени ваших отцов. Но вы твердо знали, что так будет.

Друзья мои, каждый раз, когда я еду по стране и передо мной возникают скромные обелиски с красными звездочками, я знаю – это памятник и моим сверстникам, детям двадцатых годов, людям счастливого и трагического поколения…

В начале февраля 1937 года на Пушкинской площади, в кинотеатре «Центральный», была объявлена премьера фильма «Юность поэта». Смуглый мальчик в синем лицейском мундирчике, подперев рукой кудрявую голову, покусывая травинку, задумчиво смотрел с огромного фанерного щита на Страстной монастырь, на людей, торопившихся по площади, на автобусы и троллейбусы, мягко прокатывающиеся мимо.

Сыграть Пушкина, кому могло выпасть такое счастье? Музыка плывет по залу, сноп лучей, посланный из невидимой кабинки, ударяется о белый квадрат полотна. На экране четкие буквы: «В роли Пушкина ученик 25-й Московской образцовой школы Валентин Литовский».

Всё ближе прямоугольник окна. Губы, вывернутые по-негритянски, глаза грустные и лукавые, глаза поэта. Юноша вертит огрызок гусиного пера, сейчас строчки лягут на белый клочок бумаги. Но он поднимается и неожиданно захлопывает окно. Пушкин исчез, но еще целых полтора часа он будет с нами, мы полюбим не только его, но и нескладного Жано Пущина, высокомерного Горчакова, нелепого Кюхлю, озорного Яковлева, нежного Дельвига…

Последние кадры: царскосельский парк, юноши, обнявшись, идут по аллее, покачивающиеся ветви деревьев осеняют их, вступающих в жизнь, и песня, томительная и прекрасная:

Вспыхнул свет и оборвал очарование. Мы взглянули друг на друга и тут же молча, всем классом, пошли покупать билеты на следующий сеанс…

А через несколько дней, придя в школу, я столкнулась в раздевалке со странным мальчиком, которого раньше не видела. Меня поразила его одежда: сандалии поверх теплых носков, брюки гольф и темно-зеленый свитер толстой вязки с широкой белой полосой у горла. Длинные темные волосы смешно подбриты спереди, чтобы увеличить и без того большой выпуклый лоб. Мясистый нос, губы, вывернутые по-негритянски, и глаза… Ну конечно, только у него могли быть такие глаза, большие и длинные, темные и прозрачные одновременно. Он не был красив, но людей, более располагающих к себе, мне потом редко приходилось встречать.