Конечно же, отец, который принимал участие в разработке первого пятилетнего плана, прекрасно знал, на какой путь вступила страна, но чашки… У чашек этих, которые мама вчера принесла из «распределителя», не было плоского донышка, и они покачивались и крутились на блюдцах, как ваньки-встаньки, расплескивая содержимое и обжигая руки. Зато на них были изображены трактора и шестеренки на фоне фабричных силуэтов и дымящих труб. У меня эти чашки вызывали патриотический восторг. Но, кажется, только у меня.

Во время диалога между отцом и бабушкой в дверь постучали, и в комнату вошла соседка, став невольной свидетельницей происходящего. Оглядев чашки, она глубоко вздохнула и грустно сказала:

– Чтоб у них жизнь была такая, как эти чашки на блюдечках!

В школе «искания» тоже продолжались, только теперь уже в сфере нашего патриотического воспитания, – нас изо всех сил старались приобщить к общественной деятельности. Лозунг «Знания – всем» коснулся и нас. При школе были организованы кружки ликбеза для окрестного населения, и каждый из учеников должен был записать в такой кружок хоть одного неграмотного жителя.

Хотя в наших коммуналках такие, несомненно, были, но все мои старания приобщить их к светлому миру знаний ни к чему не приводили. Люди эти в основном пожилые, и кто-то ссылался на плохое здоровье, на занятость, кто-то говорил, что внучка не на кого оставить. Короче, никто у меня в кружок не записался.

Я впала в отчаяние: как смогу я, октябренок, признаться в школе, что не смогла выполнить столь ответственное поручение?! Кто-то должен был меня выручить… Но кто? Конечно же, бабушка!

Я достала чистый лист бумаги, крупными буквами написала имя, отчество и фамилию бабушки и попросила ее расписаться или хотя бы поставить крестик, как расписывались неграмотные.

Бабушка пристально взглянула на меня сквозь стеклышки пенсне, и в ее карих, всегда таких ласковых глазах засветились недобрые огоньки.

– Что это должно означать? – сурово спросила она.

– Понимаешь, каждое третье и восьмое число в восемь вечера ты будешь ходить к нам в школу, в кружок ликбеза, ну, ликвидации безграмотности… – пролепетала я, чуя недоброе.

– Я?!! – в гневе воскликнула бабушка. – Я владею иностранными языками – тремя! Я знаю латынь и греческий в пределах гимназического курса! Я окончила с золотой медалью Тифлисское заведение Святой Нины! Да знаешь ли ты, что еще гимназисткой я послала свои стихи замечательному поэту К. Р. И они ему очень понравились и он не только ответил мне, но и прислал свою книгу?! И ты записываешь меня в какой-то ликбез?! – У бабушки от обиды даже слезы на глазах выступили.

Но я, заливаясь громким ревом, продолжала настаивать на своем. Бабушка была непреклонна. Это была наша первая и, пожалуй, единственная серьезная ссора.

– Я не желаю с тобой больше разговаривать! – грозно проговорила она и вышла из комнаты, повергнув меня в беспредельное отчаяние.

К счастью, вскоре пришли родители, уладили наш конфликт. Мама обещала, что пойдет в школу и сама все объяснит вожатой октябрятской звездочки.

Однако на этом мои патриотические мытарства не кончились.

Обычно из школы домой я шла медленно, заглядывала в соседние дворы, ибо в них нередко происходило что-нибудь интересное: то цыган с медведем давал представление, заставляя медведя изображать, как пьяная барыня под забором валяется, то шарманщик за пятачок уговаривал зеленого попугая вытащить из ящика, туго набитого маленькими пакетиками, «счастье» для барышни. В пакетиках были завернуты копеечные колечки или сережки с разноцветными стекляшками и, конечно же, предсказания счастливой жизни. А иногда бродячий китаец раскидывал выцветший потертый коврик и, поджав ноги, усаживался на него и показывал фокусы. А то просто старьевщик оглашал двор зычным криком: «Старье берем!» – поджидая клиентов. И право же, было очень интересно наблюдать, как вдруг появлялась женщина, выносила залатанную и заношенную одежду и долго торговалась со старьевщиком, пока наконец они не приходили к согласию и старьевщик, покачивая головой, запихивал в мешок приобретенную рванину, а женщина исчезала за дверью, сжимая в кулаке горстку мелких монет.

Но сегодня даже две красавицы борзые, белые с рыжими пятнами, чей хозяин, зная всех окрестных ребятишек, позволял гладить их длинные вытянутые морды, не смогли остановить меня.

Я знала, что дома сегодня никого нет. Бабушка предупредила меня, что поедет навестить сына – дядю Алешу, который, отработав свою стипендию в Ростове-на-Дону, возвратился в Москву и поселился с женой в районе Курского вокзала.

Дядя Алеша, как заботливый сын, регулярно привозил бабушке «пенсион», так как в учреждениях она никогда не служила и пенсии от государства не получала. Но отцовского жалованья (слово «зарплата» тогда еще не было в обиходе) обычно от получки до получки не хватало, а мамины гонорары были весьма нерегулярны. И тогда бабушка садилась на трамвай «Б», «букашку», как ласково называли его москвичи, и отправлялась к сыну. Они оживленно обсуждали текущие события, говорили обо всем на свете, только не о деньгах, но, когда бабушка уже прощалась, дядя Алеша целовал ей руку, она целовала его в висок, он, смущаясь, старался как можно незаметнее вложить в ее сумочку несколько бумажек. Бабушка тоже смущалась, делала вид, что ничего не замечает, и они продолжали интеллектуальную беседу, направляясь к трамвайной остановке.

Вот и сегодня, видно, наступил в семье финансовый кризис, и бабушка, завернув обед в ватное одеяло, чтобы он не остыл до моего прихода, отправилась поправлять наш пошатнувшийся бюджет.

Дома и вправду никого не оказалось: мама бегала по редакциям, отец еще не возвращался со службы. Именно это мне и было нужно.

В этот день в школе состоялось групповое собрание в связи с тем, что вскоре нас должны были принимать в пионеры. Девушка-комсомолка делала доклад о борьбе с мещанством в быту.

– Вы живете среди всяких там занавесочек, абажурчиков, безделушек-финтифлюшек, – горячо говорила она. – И не замечаете, как чуждая вражеская психология овладевает вашим сознанием, из строителей коммунизма вы превращаетесь в мещан и собственников. Поэтому с завтрашнего дня мы объявляем пятидневку борьбы с мещанством!

Когда тебе едва минуло десять лет, то, поверьте, разобраться в истинности подобных заявлений очень трудно. Но убежденный голос посланницы комсомола, решительные взмахи руки, рассекавшей воздух, – всё говорило о ее несомненной правоте, и мы, ее маленькие воины, готовы были ринуться в бой…

В нашей грязной коммуналке на общей кухне гудели примуса, чадили керосинки, недоброжелательствовали друг другу соседи, вынужденные жить бок о бок. А в нашей единственной комнате стараниями мамы и бабушки было уютно. Но сегодня я поняла, что уют – это мещанство. Оглядев комнату, я поняла, что борьбу с мещанством нужно начинать немедленно.

Не снимая синего сатинового халатика, я вооружилась ножницами и срезала тюлевые оконные занавески. Потом сбросила со стен картины и портреты предков. Раскрыв шкаф и выдвинув ящики обеденного стола, вышвырнула подставки для ножей и вилок, салфетки, десертные ножи, вазочку и розетки для варенья. Мне очень хотелось выкинуть оранжевый абажур, но для этого надо было разобрать патрон, а я этого не умела. На камине сидел фарфоровый китаец, меланхолически покачивая маленькой черной головкой, и я с каким-то сладострастием оторвала ему голову и, бросив его в общую кучу, сдернула со стола скатерть с бахромой и, загрузив в нее все атрибуты «мещанства», связала в узел и решительным шагом двинулась на помойку.

Возвратившись, я придирчиво оглядела комнату – выбрасывать больше было нечего. Главным ее украшением служила большая, разделявшая комнату на две половины полка с книгами, но о книгах комсомолка ничего не говорила. Правда, на стене висел старенький зеленый ковер, но сорвать его у меня не хватало сил…

Прервав мои размышления, в комнату вошел отец. У нас в семье к поступкам и словам друг друга всегда относились с уважением. Меня никогда не бранили и не наказывали, стараясь понять, чем вызван тот или иной поступок. Вот и сейчас отец как ни в чем не бывало поцеловал меня и попросил дать ему обед. Я с охотой занялась этим, так как и сама была голодна. Поставила на клеенку, залитую чернилами – на ней я готовила уроки, – два прибора, разлила по тарелкам суп, нарезала хлеб. Отец меня ни о чем не спрашивал, только внимательно оглядывал комнату, а это означало, что я должна сама все ему объяснить. С гордостью повторяя мало понятные мне слова: «чуждая психология», «строители коммунизма», «стяжательство», «собственнические настроения», «мещанство», «мещанство», «мещанство», – я пыталась сказать что-то вразумительное.