Он вошел, не снимая шубы и шапки, схватил меня на руки и высоко поднял над головой. Таким образом я получила возможность при первом же знакомстве взглянуть на этого огромного человека сверху вниз. Всё у него было крупное, тяжелое: щеки, подбородок, лоб, нос. Только глаза маленькие, медвежьи, глубоко посаженные, хитроватые и очень внимательные. Руки большие и мягкие – они крепко держали меня, и было в них что-то надежное, что позволяло без страха разглядывать его со столь необычной позиции.

Мое спокойствие, видимо, нравилось ему. Он с неуклюжей бережностью опустил меня на пол (теперь-то уж волей-неволей приходилось смотреть на него снизу вверх, я едва доставала ему до бедра) и, протянув багровую руку, мрачно сказал:

– Будем дружить, детеныш! Веселый.

Веселого в нем было мало. Он раздевался. Медленно размотал кашне, снял шапку, шубу и бережно повесил всё на вешалку. Калоши тщательно задвинул в угол. Всё было проделано с истовой крестьянской аккуратностью, с уважением к вещам.

Артем Иванович поставил на стол принесенную с собой бутылку водки, сел на предложенный стул, разрезал холодную котлету и с такой же истовостью, с какой только что раздевался, стал открывать бутылку. Большим пальцем очистил горлышко от сургуча и разлил водку в две стеклянные стопки. Отец пить отказался – он не пил крепких напитков. Артем Иванович не настаивал, залпом выпил свою рюмку и с хрустом раскусил желто-розовое с красным бочком длинное крымское яблоко.

Потом он притянул меня к себе и посадил на колено.

– А у тебя-то щека, что это яблоко, красная и упругая. Раскусишь – захрустит.

Он обнажил зубы и наклонился, делая вид, что хочет укусить меня за щеку. Но мне не было страшно. Я смотрела на него с любопытством – таких я еще не видела.

– Не боишься? – с удовлетворением спросил он.

Я отрицательно покачала головой:

– Нет…

– Ничего не боишься?

– Боюсь.

– Чего же?

– Боюсь жить одна.

– А тебе это часто приходится? – серьезно спросил он.

Родители смотрели на меня с недоумением, однако слушали молча, не перебивая. Бабушка никогда не оставляла меня одну, а если ей приходилось уйти, отводила меня к соседям.

– Нет, – ответила я серьезно. – Я еще никогда не жила одна. Но я боюсь одна…

Артем Иванович вдруг засмеялся, неожиданно весело и добродушно притиснул меня к себе своей большой рукой и сказал:

– Такая мягкая да пухлая, одна долго не заживешься…

Смысл его слов, конечно, до меня не дошел, но веселый тон, каким они были сказаны, произвел успокоительное действие.

А дело заключалось в том, что за несколько дней до этого я услышала, как кто-то из взрослых сказал, что средний срок человеческой жизни от шестидесяти до семидесяти лет. Я произвела простой арифметический расчет, и получалось, что при самом оптимистическом варианте бабушке осталось жить 15 лет, маме – 35, папе – 41, а мне – 65…

Значит, по мере отбытия моих родственников в лучший мир мне придется коротать жизнь совсем одной. Целых двадцать четыре года я должна буду прожить одна-одинешенька! (О появлении собственной семьи я как-то не подумала.) Эта мысль приводила меня в отчаяние. Но искать утешения у мамы, папы или бабушки я не могла, так как считала невежливым говорить с ними об их, хотя и столь отдаленной, кончине.

Артем Иванович отстранил меня и пожал мне руку:

– Будем дружить! – и, обратясь к родителям, добавил: – Забавный детеныш возрос в вашей графской коммуналке!

В этой истории никто из замечательных людей участия не принимал, но мне хочется рассказать ее, так как с ней связано одно из самых неприятных переживаний моего детства.

Была у меня мечта. Мечта, если вдуматься, довольно прозаическая: получить в подарок медведя. Нет, не живого бурого или белого медведя, а красного, байкового, такого, как недавно подарили подружке моей Лидке Тороповой. Но беда заключалась в том, что такие медведи продавались только в одном магазине Москвы – закрытом распределителе ГПУ. Лидкин отец работал в ГПУ шофером, а мои родственники к этому учреждению отношения не имели. Я поведала о своей мечте бабушке, и она приняла деятельное участие в ее осуществлении.

– Таня, – сказала она моей матери, едва та возвратилась домой. – Неужели ты не можешь достать медведя своему единственному ребенку?

Мама пыталась что-то возразить, но бабушка была неумолима.

– Возьми задание в редакции, напиши об этом магазине. Навряд ли на медведей нужны специальные талоны, я уверена, что его продадут просто за деньги.

Не знаю, какое задание получила мама в редакции, но через несколько дней мы с ней бодро шагали по направлению к Лубянской площади, к большому магазину. Предъявив разовый пропуск, мы вошли в него. На медведей действительно талонов не требовалось.

Дома медведю были сшиты ситцевые штаны и толстовка – по голубому полю белые и красные цветочки. Мечта осуществилась. Но, как известно, вместе с исполнением последнего желания кончается жизнь, а моя жизнь только начиналась, и желания следовали одно за другим. Очередной мечтой стало купить для медведя обувку. Я давно приметила в магазине «Резинотрест» на Тверской, где почему-то продавались товары для новорожденных, коричневые кожаные пинетки, которые покупают детям, когда они начинают ходить. Лучшей обуви для моего медведя придумать было нельзя. Но пинетки стоили дорого – один рубль. Рубль – это были большие деньги. За рубль можно было приобрести два билета на спектакль «Негритенок и обезьяна», купить у моссельпромщицы две конфеты «Мишка косолапый» и десять «Прозрачных». Всё за рубль. Вот как дорого стоили пинетки!

И всё же бабушка сказала, что, как только Алеша принесет ей пенсион, она купит медведю пинетки. Деньги дядя Алеша обычно приносил бабушке 15-го числа очередного месяца. На этот раз он принес их в 10 часов утра, и 15 июля 1928 года в 11 часов медведь уже щеголял в новой обуви.

И снова исполненное желание повлекло за собой следующее. Надо было, чтобы медведь и себя показал, и людей посмотрел. Мы с Лидкой взяли медведя с двух сторон за тугие, набитые опилками, передние лапы и решили провести его вокруг квартала по маршруту: Дегтярный переулок – Тверская – Настасьинский – Малая Дмитровка – снова Дегтярный.

Медведь покорно висел в наших руках, слегка касаясь подошвами тротуара, – мне очень хотелось, чтобы обувь его немного стопталась, как у настоящих детей. Мы шли, преисполненные гордости за свое байковое дитя, мечтая, что когда-нибудь Лидкиному медведю тоже купят пинетки, и они станут совсем как братья.

На Тверской мы задержались возле окна кондитерской. Это была одна из последних нэпманских кондитерских, и хозяин ее, чтобы доказать преданность советской власти, устроил на витрине нечто вроде «последних известий». В те дни самым волнующим событием была гибель экспедиции Амундсена, который, пытаясь оказать помощь итальянской экспедиции Нобиле, вылетел на Север на гидроплане и бесследно исчез со всем экипажем. В витрине кондитерской белели сахарные льдины и айсберги. Коричневый шалаш из шоколадного печенья был присыпан сахарной пудрой, белые сахарные человечки с леденцовыми розовыми личиками, воздев к небу куцые сахарные ручки, взывали о помощи. А возле самого витринного стекла, раскрыв алую пасть с марципановым языком, стояла лохматая шоколадная собака.

Мы долго стояли возле витрины, приподняв медведя, объясняя ему то, что было изображено затейливым кондитером. Нарушив строгий родительский запрет, мы перешли Тверскую и позволили медведю поваляться на траве в саду, за Музеем революции. Мы соорудили ему головной убор из кленовых листьев, во избежание солнечного удара…

Пора было возвращаться домой.

Мы вышли на Малую Дмитровку, миновали продуктовый магазин «Красная Пресня», что на углу Дегтярного переулка…

– Наверное, он устал, так долго шел… Надо бы понести его на руках, – сказала рассудительная Лидка.