Но нам не везло. По сравнению с прошлым годом погода была благоприятнее, и деревня решила: «Погода лучше, вот и урожай лучше!»

Некоторое признание нам принесла возникшая у нас между прочим, я бы даже сказала случайно, идея.

В нашей деревне, да и в окрестных деревнях тоже, у коров очень часты были выкидыши. Бруцеллез. Об изоляции приусадебных коров, которые пасутся на общественном пастбище, не могло быть и речи, прививки тоже не применялись. И вот Дюла как-то раз сказал председателю, что следовало бы попытаться повысить содержание меди в траве на пастбище, потому что если содержание меди понижено, коровы особенно восприимчивы к бруцеллезу.

— Чем же мы повысим содержание меди? — спросил председатель.

— Чем? Медным купоросом.

И вот опять деревня подняла нас на смех.

«Пастбище обрабатывают против пероноспороза, чтобы у наших коров не было выкидышей!» — говорили люди. Купорос и пероноспороз. Купорос хорош против пероноспороза. И баста. Отделить одно от другого люди неспособны.

Идея оправдала себя. Уже на следующий год число выкидышей сократилось наполовину. Корова Рема Кукуружняка, к примеру, принесла двух чудесных телочек. Остальное мы узнали от председателя. Уже в тот же день Кукуружняк зашел в корчму выпить бутылку пива, чтобы отпраздновать великое событие. За первой бутылкой, разумеется, последовали другие, он угощал, настроение у всех было приподнятое. И тут два парня заржали и заквакали. Кукуружняк поднялся, подошел к ним и ударил кулаком по столу: — Да знаете ли вы, над чем гогочете?! Над собственной дуростью.

Этим дело и ограничилось. Какое уж тут событие? Подумаешь, стукнули кулаком по столу в корчме. Никто и внимания не обратил.

И все-таки: деревня, которая на первых порах жалела для нас даже морковку, той зимой посылала нам в виде угощения столько свинины, что даже с помощью Лакоша мы еле справлялись с нею.

Но тогда до этого было еще далеко.

Вечером Лакош раскрыл «секрет».

— Дело просто. Об эту пору летом повсюду полно рыбьей мелюзги. Она сотнями, тысячами ходит вереницей, кишит повсюду. В хорошую погоду особенно. А щука не трогается с места. Зачем? Мальки сами заплывают ей чуть ли не прямо в пасть. Рыболов может до самого вечера бросать в воду наживку. Напрасно. Даже если наживка оказывается под самым носом у щуки. У нее большой выбор, зачем ей набрасываться на рыбку, которая ведет себя так странно и подозрительно? Но вот человек устраивает маленькую бурю. Вот он поднимает шлюзный щит! Для рыбы все равно, что буря, что паводок. Мальки сразу прячутся, жмутся друг к другу и не шелохнутся. Щука же, наоборот, теряет голову и прямо-таки сатанеет. Изо всех сил она молнией мечется — а тело ее сплошь состоит из мускулов — по своим охотничьим угодьям вплоть до полного изнеможения. Голодна она или сыта — все равно, ей надо до отказа набить свое брюхо. Кто знает, какой древний инстинкт говорит в ней, остервеняет ее? Ведь неизвестно, до каких пор продлится буря, неизвестно, до каких пор продлится паводок, так ведь? Неизвестно, до каких пор останутся в своих укрытиях мальки. В такое время можно забросить наживку в любое место — щука найдет ее. Почти немедленно, потому что в такое время она не плывет, а несется стрелой. И в такое время она начисто лишена подозрительности, лишь бы пища была. В такое время она не колеблется, а глотает сразу. Чтобы устремиться дальше. Примерно так обстоит дело. И я потому рассказал вам об этом, чтобы вы не подумали, что главное здесь — удилище из орешины или пробка от бутылки. Чтобы вы не увидели в этом никакого чуда.

— О господи, — сказал Дюла, — дядя Фери, вы положили меня на обе лопатки. Лучше, чем щук. Но я благодарен вам за это. Будьте здоровы! — Он чокнулся с Лакошем, со мной. — Будь здорова, негодница, пособница мастера по шлюзам!

Я тоже чокнулась с Лакошем, и мы перемигнулись. Это был на редкость славный вечер. В такие на редкость славные вечера человек на мгновение зажмуривает глаза и верит, что вряд ли что-либо может помешать тому, чтобы в его жизни было еще много-много таких на редкость славных вечеров, он выпивает один-два стакана вина и думает, что вряд ли что-либо может помешать тому, чтобы все грядущие вечера в его жизни были на редкость славные. Но когда через несколько лет человек оглядывается на прошлое, он видит, что на редкость славных вечеров у него было не слишком много. И так обстоит дело не только со славными вечерами.

Тут дядюшка Фери вновь вернулся к разговору о щуках.

— Точно так же обстоит дело и с самым дорогим, склеенным из бамбука удилищем. Не надо чрезмерно полагаться на него. Не надо полагаться ни на самые красивые никелированные блесны, ни на сверхпрочные лески, ни на мастерски сработанные поводки, ни на светящиеся поплавки с лампочками, подключенными к электробатарейке, ни на самых ярких, самых красочных искусственных мух с мохнатыми волосками.

При прощании, уже во дворе, — была теплая лунная ночь, вокруг нас плыл аромат луга, в такое время нельзя поверить, нельзя представить себе, и кажется просто ложью, что в не столь уже отдаленном будущем грядет зима, — Лакош совершенно неожиданно сказал:

— В такую пору щука, как иные женщины в сорок лет. Словно одержимая. Шальная. Хватает даже сучок, даже упавший с дерева лист. Она в мгновение ока забывает все, чему научилась на горьком опыте всей своей жизни. Такие пироги.

Мы пожали друг другу руки, и Лакош со странной, еле заметной улыбкой в уголках рта — как у человека, который не только знает, какие бывают «пироги», но и понимает или хотя бы старается понять, что к чему, — повернулся и ушел. (Ни до, ни после этого Лакош никогда не говорил о себе. Разве что уподобление щуки женщине можно понять как намек на обстоятельства его собственной жизни. Впоследствии мы узнали от председателя, что Лакоша бросила жена. Они вместе отправились на ярмарку — тогда у них было две лошади, — на повозке грудой высился заботливо обернутый соломой товар, а вернулся Лакош один в пустой повозке. Детей у них не было. Жена сошлась с шорником, с которым познакомилась в тот злополучный день. Кошелек был у жены, но Лакош даже не стал заводить о нем речь. Вскоре он продал лошадей, повозку, и долгое время пешком таскался по ярмаркам, словно какой-нибудь еврей с узлом. Осла он купил гораздо позднее, а маленькую повозку по его замыслу сделал колесный мастер.)

Он был уже далеко, как вдруг, словно неощутимо тоненькая нитка, до нас донесся его свист. Ни до, ни после этого мы не слыхали, чтобы он насвистывал. Это не была мелодия какой-нибудь «народной песни», которую во все горло орут гаврики в корчме или «кореши» в какой-нибудь забегаловке. На диво чистые высокие звуки с поразительными вариациями неразрывно вплетались в эту на редкость чудную ночь, сливались с нею, и похоже было, что они рождаются на один момент, чтобы, неповторимые, улететь навек.

Однажды я слышала, как Иван спорил с одним своим бывшим одноклассником, молодым, но уже огрузневшим человеком. Это был зверски обстоятельный тип. Когда ему приходилось вешать свою шляпу на «чужую» вешалку, он перед уходом снимал ее с вешалки, незаметно для всех прошмыгивал с нею в ванную и намоченным, намыленным носовым платком мыл ее. Не только внутреннюю окантовку и ту ее часть, которая непосредственно соприкасалась с «чужой» вешалкой, но и все нутро целиком. Потому что бациллы уже явно успевали разбрестись по всей шляпе. Понятно? Если же случая вымыть шляпу не представлялось, он, держа шляпу на отлете, шел домой, и там, не снимая пальто, прежде всего приступал к отмыванию шляпы. Понятно или нет? Ведь если бы руками, которые касались шляпы, он снял бы с себя пальто, тогда заразилось бы и оно, а простирать зимнее пальто — это вам не фунт изюму. (О чистке, само собой, не могло быть и речи. Ведь пальто соприкасалось со всякими чужими пальто, и всякие чужие руки хватали его. И подумать-то страшно! Скажем, чужие руки только что вытерли нос платком, а после этого хватают, перевешивают уже вычищенное пальто. И это еще куда ни шло. Есть руки, которые обходятся с носом своего обладателя без платка. Понятно?) Что тут прикажете делать? Одна рука обляпана о шляпу, другая об автобус или о трамвай. А тут еще дверь — и ключ в кармане; одна уже обляпанная рука держит шляпу, следовательно, другая, обляпанная об автобус, лезет за ключом, достает его, открывает дверь, закрывает. Стало быть, ситуация такова: одна рука обляпана о шляпу, другая об автобус, но и ключ теперь тоже обляпан об автобус, и карман, и ручка двери снаружи, и ручка двери внутри. Ситуация весьма сложная. Положить шляпу нельзя, потому что шляпа «заразная». Вымыть руки одной рукой чертовски трудно, для этого нужно иметь такие длинные пальцы, которые, согнувшись, достали бы до запястья. Стало быть, шляпа берется в рот, а обляпанные о шляпу и автобус руки трут, моют одна другую. Таким образом, обе руки уже чисты (надолго ли?), однако кран уже обляпался о шляпу или об автобус (в зависимости от того, какой рукой его открывали), и обляпанными стали рот, зубы и, надо полагать, язык через слюну. Шляпа (она свешивается изо рта, стиснутая зубами) между тем становится не только заразной, но еще и обслюнявленной. Правда, это свои слюни, но все же слюни. Вода так и хлещет из крана. (Разумеется, если хорошенько поразмыслить — очистительная установка здесь, очистительная установка там, — а вода «дунайская», а Дунай… Э, лучше в это не углубляться.) Руки теперь снимают пальто — шляпа по-прежнему во рту — и кладут пальто на стул обляпанным об автобус карманом кверху. Тряпка, вода, стиральный порошок. Теперь взять в оборот внутреннюю ручку двери. Обмыть ее. Вытереть. Нажать, открыть дверь. Та же процедура с наружной ручкой, — вывернув шею так, чтобы шмыгающие по коридору жильцы не заметили шляпы во рту. Люди странные существа, они во все вкладывают иной смысл, а вразумить их нет никакой возможности — если раскрыть рот, то шляпа упадет на пол; если подхватить ее рукой, рука снова станет обляпанной о шляпу, если не подхватить, обляпанным станет пол, а шляпа, помимо того, что она «заразная», станет еще и обляпанной о пол. Вывернув шею, можно спрятать за дверью голову, вытянуть руки и обтереть наружную ручку. Теперь закрыть дверь, прополоскать тряпку, намылить ее, наконец-то можно выпустить шляпу из зубов и подхватить ее руками. Руки теперь снова обляпаны о шляпу. Одна рука тянется за тряпкой, другая держит шляпу. Теперь уже и тряпка обляпана о шляпу. И, естественно, рот, слюна, зубы, язык. Бактерии со шляпы пробираются вниз по горлу в желудок. Несомненно, теперь и желудок обляпан о шляпу. Кран обляпан об автобус. Шляпа вымывается, промывается. Руки отмываются. Тряпка промывается, карман промывается. Ну, а ключ? Господи боже, где ключ? Ну, конечно же, в замке. Обляпанный об автобус ключ в замке. Теперь уже и замок обляпан об автобус или, вернее, о ключ — этакий обляпанный разом об автобус и ключ замок. Одна рука вынимает клич. Эта рука уже обляпана о ключ. Обляпана об автобус и о ключ. Замок тоже обляпан об автобус и о ключ. Ключ и руки отмываются и вытираются. Кран все еще остается обляпанным об автобус, рот обляпан о шляпу. Бациллы со шляпы, по всей вероятности, разбредаются из желудка еще дальше по кишкам. Замок обляпан об автобус, его следует промыть! Задача не из простых. Веревочка, полоска полотна, бензин — замочная скважина как ружейный ствол. Обляпанный об автобус и о ключ ружейный ствол — чистый ружейный ствол. Чистая замочная скважина! (Чистое безумие!) Чистая скважина, чистый замок. (Чистый двор, чистый дом!) Теперь почистить зубы, прополоскать рот, прополоскать горло. Вымыть кран. Все обесшляплено, все обезключено, все обезавтобусено. Шляпа обесшляплена, ключ обезключен. Так-то оно так, но тут, словно молния, мелькает светлая мысль: внутри, через пищевод и желудок, все полностью обляпано о шляпу до самого низа, гм. Надо послать по следам шляпных бацилл водку, ром, коньяк, терпкое, тяжелое, крепкое вино! Но постой, тут не без загвоздки, ха-ха. Водка, ром, коньяк, вино точно так же нечисты, заразны, вредны, грязны, как что-либо обляпанное о шляпу, об автобус и так далее и тому подобное.