— А этот выведенный им процент верен, нет?

— Верен. Но и только. Например, очень редко на ипподроме собирается десять тысяч человек, и вовсе не бывает так, чтобы у всех оказалось по сто форинтов, есть люди, которые приходят с десятью, двадцатью форинтами. И вовсе не бывает так, чтобы все разом делали ставку. И еще многое другое.

— Но в общих чертах верно?

— В общих чертах верно.

— Ужасно.

— Ужасно не это… Впрочем, что верно в общих чертах, то уже не верно.

— Что же тогда ужасно?

— Как-нибудь потом расскажу. Как-нибудь потом… — В уголке его рта дымилась новая сигарета. Он вынул ее и, держа тремя пальцами, смотрел на пепел. — Как-нибудь потом расскажу все. Должен рассказать. Человеку когда-нибудь да надо рассказать, что снедает его. Если он не хочет свихнуться. — Он помолчал, затем быстро сказал: — Доброму другу. — Он взял мое лицо в свои жесткие ладони и, казалось, стал гладить его, хотя руки его остались неподвижны. — По-настоящему доброму другу.

Сигарета по-прежнему была зажата у него между пальцев, в глаза мне текли струйки дыма, но я не поднимала лица. Ради Ивана я была готова на все. Если бы он сказал, что убил кого-нибудь — предположим, Ощерика — и надо поскорее спрятать тело, я бы сглотнула — и помогла. Пойдем спрячем! Что мне принести? Пилу? Нож? Прижимаясь к стенам домов, я тащила бы по рассветным улицам рюкзак вслед за Иваном и боялась бы только одного: как бы нас не увидели, как бы не вышло у нас беды, как бы с ним не вышло никакой беды, — и я бы не заметила, что платье у меня на спине под рюкзаком стало мокрое… Плевать… Ах, что я говорю. Ну конечно, разумеется в общих чертах все это верно. Но именно потому, что невозможно. Если бы я могла помыслить, что Иван способен на убийство, тогда бы мне уже не казалось, что я готова ради него на все. Если бы я могла домыслить, что он бьет лошадь, как Ощерик, тогда бы… да, тогда бы я не могла переносить этот витающий у моих глаз дымок.

В следующий раз этот тип в шляпе — ведь «понятно», не так ли, что нам снова неминуемо пришлось столкнуться с ним? — обратился к Ивану с вопросом:

— Какой в этом смысл? Ответь мне. Вы гоняете вкруговую бедную животинку, и это все. Мы оставляем деньги в виде налога, в виде процентов, ха-ха, и вот что я еще забыл в прошлый раз: плата за вход, — обычно я не совершаю таких профессиональных ошибок, — впрочем, оставим это. Ответь мне: какой смысл? Только не суйтесь ко мне с Сечени, с его книгой «О лошадях», то время уже миновало. Какой в этом смысл? Вот что мне любопытно.

Я насилу могла удержаться от смеха. Мне вдруг пришло на ум: забыв упомянуть про плату за вход, он все равно что забыл обмыть «обляпанную об автобус» дверную ручку. («Боже мой, я уже улегся, сон уже почти было смежил мне веки — а между тем дверная ручка снаружи осталась обляпанной об автобус. Да, об автобус! Теперь уже автобусные бациллы разбрелись по всей двери, зря промывалась и замочная скважина, бациллы пролезли и туда. Они что, ползают или летают? Все равно, они уже в комнате».) Какая широта натуры, если он ничтоже сумняшеся махнул рукой на плату за вход — «оставим это»!

— Какой смысл? — отозвался Иван и многозначительно взглянул на меня: «Вот видишь, опять напоролись на него!» Я всегда много и охотно бродила с Иваном. Чаще всего мы вместе ходили за покупками. Ах, эти походы за покупками! Скажем, мы искали темно-синие носки для Ивана. Это как наваждение, город словно заколдован, нельзя, зайдя в первый попавшийся магазин, спросить там самую что ни на есть простую вещь. Например, не слишком темные и не слишком светлые серые мужские брюки. Мы даже ездили по скоростной железной дороге в чепельский универмаг и нашли там пару, все было хорошо и по росту, и в поясе, но вот зад свисал до колен. Иван же среднего сложения и среднего роста, не толстый, но и не скелет. «Не знаю, кто проектировал эти брюки, с кого и для кого, — сказал он продавщице, которая лишь скривила губы: мол, а мне-то что? — похоже, в этих брюках оставлено место для пеленки и резиновых штанишек». Потом мы нашли серые брюки в Буде, на улице Мартирок, но у них были необычайно узкие штанины, наподобие балетного трико. Узкие брюки тогда уже были не в моде, но такие узкие никогда и нигде не бывали в моде. Когда узкие брюки были в моде (не такие, а нормально узкие), тогда все магазины были полны широких брюк, которые полощутся вокруг ног. В газетах развернулась кампания против узких брюк. Мы прекрасно знаем, что не одежда красит человека, что она никогда его не красила и не будет красить, и поэтому тот, кто носит узкие брюки… И поэтому тот, кто носит прическу «я у мамы дурочка»… (Теперь, когда такая же упорная, доблестная и непримиримая борьба ведется против длинных волос, мне хочется напомнить тем, кто, возможно, не знает или забыл, — при некоторых болезнях, например, церебральном атеросклерозе, люди становятся очень забывчивыми! — словом, мне хочется тихо напомнить: прическа «я у мамы дурочка» предполагала длину волос в два-три сантиметра.)

— Да, да, смысл! Какой в этом смысл?

— Какой смысл? Ну, разумеется, это уже другое, совершенно другое дело. Если вы делаете ось, это несомненно имеет смысл. (Тип в шляпе был диспетчером на заводе. Профессия эта и поныне покрыта для меня мраком неизвестности. Я представляю себе диспетчеров с рупором в руке, они кричат что-то сверху, а склонившимся над механизмами рабочим внизу плевать на это, они и без диспетчеров делают то, что нужно.) На ось надеваются колеса, ставится кузов, и колеса бегают с места на место, возят капусту, мебель, гравий или отбросы. Капусту мы съедаем, мебель расставляем у себя в комнатах, набиваем ее одеждой или посудой, гравием посыпаем улицы, чтобы не увязать по колено в грязи, а отбросы отвозим на свалку, чтоб не портили воздух. Но… но какой смысл, скажем, в зоопарке? В слоне? В слоне в большом городе? Слоне, со всех сторон окруженном, словно бастионами, торчащими из цементного пола шипами в палец длиной, целыми рядами шипов, канавами, огромными железными оградами. Маленькой базиликой-стойлом. Какой в этом смысл? В Индии это имеет смысл. Там слоны таскают бревна по труднопроходимым местам, возят на себе людей. А у нас? У нас приходится платить служителям за то, что они ухаживают за слоном и обслуживают его, например, дантисту, когда у слона образуется в бивне дупло. Недавно одному слону пломбировали бивень, так на пломбу ушло три килограмма амальгамы. Как ты думаешь, на скольких человек хватило бы трех килограммов амальгамы? Специальный грузовик центнерами подвозит слону съестное, чтобы не околел. Гм. А слон знай себе погуливает, прядает ушами и поглядывает своими маленькими глазками. Какой в этом смысл? Следовало бы пустить в него пулю, — бах! — а из бивней наделать бильярдных шаров. Но какой смысл в бильярдных шарах? Они катятся, катятся, сталкиваются друг с другом или — бац! — попадают в лузу… Какой в этом смысл?

— Да, какой в этом смысл?!

— О, — вздохнул Иван. — В тот момент, когда шары сталкиваются, когда кто-нибудь дивится на прядающего ушами слона с ногами, как столбы, — в тот момент, когда лошадь-фаворит первой достигает финиша, ничего другого не существует, все забывается, в том числе и тот самый определенный процент. И если бы время от времени не было подобных бессмысленных мгновений, многие, возможно, были бы неспособны продолжать делать то, в чем есть смысл.

— Я не понял. Что общего у слона, бильярдного шара и бегов?

— Ну, это не беда. Пока!

Иван злонамеренно и вызывающе протянул руку, и увернуться от нее не было никакой возможности — мы оба прекрасно знали, что наш друг в шляпе боится рукопожатия, как огня. (Чужая рука!) После этого мы, смеясь, смотрели, как он, одеревенело держа правую руку на отлете, в панике удалился.

Меня выслали из комнаты, но я все же слышала почти все. Каждое слово Ощерика. У него был агрессивный, хотя и не неприятный тон.

Моя мать уехала на кладбище. Мне кажется, речь шла как раз о том, что общего у нашего отца с определенной частью определенного кладбища. (Мы много говорили об этом с Иваном.) И с этим леденящим, странным подобием жилого массива, где нет необходимости ни в воде, ни в свете, ни в газе, ни в лифте, ни в туалете, и жители довольствуются узеньким пространством чуть ли не в пядь шириной. Навечно? Каждые двадцать пять лет, если нет никого, кто бы мог заплатить, кости извлекают из могил и высыпают навалом в так называемую общую могилу. Ее обозначает цементная плита с железным кольцом. (Голенные кости доктора Имре Чисара покоятся на челюстях Йолан Ковач. Волосы Йолан Ковач при доставке подхватил ветер и развешал их далеко на кусте сирени, так что теперь синицы с бурной радостью уносят их в свои гнезда и делают из них пружинистые подушки.) А сколько лет длится вечность в колумбариях? И как поступают с этими? Выдалбливают лицевую пластинку ячейки, вынимают урну и ссыпают прах в одну необыкновенных размеров ячейку? И вообще, находится ли прах моего отца в той урне? Так далек путь до Дебрецена и обратно. Если даже все прошло как нельзя лучше… Что за слова: все прошло как нельзя лучше! («Дети, сегодня все прошло как нельзя лучше, печь работала прекрасно, мы без труда поддерживали температуру в 1000 °C!») Ведь если все прошло «как нельзя лучше», все же осталась чуточка праха от предшественника, которая примешалась к праху моего отца, и от праха моего отца тоже осталась чуточка, которая примешается к праху последующего… (Интересно, чем наскребают эту горсточку пепла?) Не правы ль индусы, которые высыпают в Ганг прах своих незабвенных? Или викинги, которые вывозили своих мертвецов в открытое море на подожженных ладьях? Ибо что общего у памяти об умершем с арендованным на несколько лет, огороженным местом? Или тем более со стеклянным гробом, с мавзолеем? Что общего у застывших черт лица сколь угодно мастерски набальзамированного мертвяка со смехом живых? Ведь не то что пирамида, не то что мавзолей, но даже простая могила рано или поздно угнетает память о жившем когда-то человеке. (На диво хорошо взошла трава, которую мы осенью посадили на могиле, и, знаешь, теперь бы туда еще анютиных глазок… В будущем году мы велим сменить и надгробие, но, наверное, лучше было бы покрыть его лаком, тогда оно не так бы растрескалось. А в остальном могила выглядит великолепно.) «Схожу к отцу!» — говорит мать, выходит из квартиры, спускается по лестнице, садится на трамвай, потом делает пересадку, ссаживается, проходит в ворота. Неподалеку играет духовой оркестр, это провожают в последний путь какого-нибудь знаменитого мертвеца. Мать останавливается перед одним из кварталов этого необыкновенного жилого массива и неподвижно глядит на зацементированную дверь одной из маленьких квартир. Она у отца! Она выплескивает затхлую воду из маленького бакелитового сосуда, стоящего в медном кольце, наливает свежей воды, ставит в сосуд четыре-пять гвоздик и пока, сцепив руки, молится, невольно сравнивает принесенные ею цветы с цветами на соседних могилах. Да, это так, но что другое ей остается? И я делаю то же самое, когда выбираюсь к отцу. Ничего другого не остается. Цементная плита, номер, имя, вделанное в цемент кольцо, в кольце бакелитовый сосуд, в сосуде застоявшаяся вода и в ней жутко ссохшиеся скелеты цветов. Человек делает, что положено. Я иду к отцу. Я у отца. Я была у отца. Но я в таких случаях все равно не бываю у отца, почти не думаю о нем. Я подрезаю на несколько сантиметров стебли цветов, чтобы через свежую рану они лучше всасывали воду, и стою перед каменной плитой. Зато иногда вечерами, перед сном, хочу я этого или не хочу, я слышу его шаги, звонок, слышу, как он оббивает снег на половике. Да, сейчас я увижу, как он ходит взад и вперед по комнате, сейчас услышу его улыбчивый голос. В такие минуты я действительно у отца.