Ну, а осел тоже был предметом разговоров. Говорили, что ослик якобы «прибился» к нему. Несомненно, это была неправда — Лакош привел его с какой-то ярмарки издалека, и этого было достаточно, чтобы по деревне пошли пересуды, но даже если бы это была правда, осел, сколько бы ни искал, не нашел бы себе лучшего места. Я однажды видела, как Лакош чистил его. Лакош сперва обтер его соломой, потом скоблил скребницей, щеткой, а под конец мягкой фланелевой тряпкой протер ему уши. Именно это я имела в виду, когда сказала, что Лакош способен на самозабвение. Именно так: забыть себя, большинство людей на это неспособно. Тогда, — там и в тот момент, — для него не существовало ничего на свете, кроме двух чувствительных, упругих, шерстистых ослиных ушей, которые нужно как можно нежнее протереть дочиста. Как-то на рождественской неделе Дюла выглянул в окно и воскликнул:

— Вон Лакош с ослом!

Лакош смастерил маленькую повозку и сани под стать ослу. Осел тащил за собой сани, Лакош рядом с ним пахал снег. Но что было в тяжело груженных санях, мы не могли разглядеть даже тогда, когда они приблизились к нашему жилищу, потому что кладь была покрыта брезентом.

Мы сбежали вниз. К тому времени Лакош с ослом уже свернули во двор.

— Явление младенца Иисуса с ослом! — ухмыляясь, воскликнул он. — Осел настоящий.

Мы толклись на снегу вокруг покрытых брезентом саней. Ослик Банди довольно прядал ушами. Хозяин уже набросил на него шерстяное одеяло.

— Можно взглянуть? — спросила я.

— Это самое заветное мое желание, — сказал Лакош. — Человек скрывается, чтобы затем явиться с чем-нибудь! — Он сдернул брезент.

В санях высилась горка великолепных белоснежных изразцов, а на самом верху красовалась стройная маленькая елка.

Нечего и говорить, мы как дети бросились на шею дядюшке Фери Лакошу.

— Желаем вам приятного, теплого рождества. Я и осел.

Мы рассмеялись, так красиво и чисто все было — словно свежевыпавший снег.

— Спасибо, спасибо, спасибо! — Мы похлопывали и поглаживали осла, а он сердито посматривал на нас, так как терпеть не мог, чтобы к нему прикасался кто-нибудь помимо хозяина.

— Не смейтесь, на обжиг ушла уйма дров. И все дрова притащил Банди из «нашего леса». Вот эта елка приехала с нами в последний заезд, дай, думаю, устрою бедняжке хоть раз светлое рождество.

Мы тотчас принялись за дело: словно счастливые муравьи, стали перетаскивать наверх изразцы, сопровождая это занятие страшной суетой. Дюла угостил Лакоша палинкой, я угостила осла морковкой.

— Чем же я с вами расплачусь? — спросил Дюла.

— Дружбой, — сказал Лакош.

— Нет, серьезно?

— Если серьезно, то я сейчас же забираю все обратно.

Мы не знали, что и сказать, а Лакош добавил:

— За меня не беспокойтесь. Есть деловые отношения и есть дружеские. Кто их смешивает, тот рано или поздно поплатится за это. Следующую зиму вы проживете не на опилках, мало вам нынешней?

Вот ведь как устроен человек: я не хотела, у меня само собой вырвалось:

— А где же мы возьмем дров? Лесник дает лишь раз в месяц самое большее два кубометра, да и то все сучья. Этого едва хватает на кухню и лабораторию.

— Перебьемся, — сказал Лакош. — До весны. А там река принесет вам дров на весь год. Я уже думал о том, что и как. Закроем все три шлюза, но вместо одного шлюзного щита установим нечто вроде решетки и будем вылавливать все пни и бревна, которые до этого уносило рекой в большой мир.

— А ведь верно! — удивленно произнес Дюла.

— Еще как верно! Поэтому-то я и достал для печи такую большую дверцу, которая может проглотить самые большие пни. А вот это запрещается! — Последняя фраза относилась к мне. Некоторые изразцы были завернуты в газетную бумагу, и я из любопытства начала развертывать один из них.

— Я ничего не видела, — сказала я.

Но я видела. На изразце летели клином острокрылые голубые дикие гуси. Как на японской картине кистью, тонкими линиями.

Два дня спустя печка была поставлена. Сверкая белизной, словно голова сахара, она озаряла комнату, в основании квадратная, а выше топки цилиндрическая. На верхних изразцах летели вкруговую дикие гуси.

Мы готовились к рождеству. Я испекла рулет, калачи, мелкое печенье и зажарила чудесную индюшку — рождественский подарок председателя. Дюла принес оплетенную прутьями бутыль вина, словом, было все, и только рыба отсутствовала в этот сочельник. В деревне нет ни торговца рыбой, ни крытого рынка, где можно было бы ткнуть пальцем в стеклянный садок, кишащий карпами, и через минуту унести рыбу домой в хозяйственной сумке.

Но у нас был свой собственный «торговец рыбой» — река.

Правда, на первых порах мы мало чего от нее добивались, она была замкнута и скупа.

Уже в первый год жизни на мельнице мы обзавелись превосходными рыболовными снастями; раз уж мы живем у реки, так покажем, на что мы способны. Если придет охота, каждый день будем есть рыбный паприкаш. Мы покажем, на что мы способны.

У нас было стальное удилище, легкая, как мотылек, склеенная удочка и устрашающе длинное бамбуковое удилище для карпа, дюжина катушек с прочными лесками различной толщины, сто стальных поводков и крючки размерами от рисового зерна до пальца. Что я могу еще сказать? Мы были оснащены как нельзя лучше. Две особые катушки, снабженные блеснами, целый набор искусственных мух, сачки, алюминиевые бачки для наживных рыбок, словом, все. Был даже гарпун. Просто курам на смех.

Ну, а результат?

Десятисантиметровые лещики с красными плавниками, солнечные рыбы, ерши, голавли, самое большее в пядь длиной, разная рыбья мелюзга, щучка от силы граммов на двести и глупые карпы-однолетки. Ну и, разумеется, окуньки с палец величиной — это не в счет.

Словом, ничего.

А между тем, можно сказать, у нас под носом было превосходное место для рыбалки. Так называемый мельничный омут. Его с течением времени вымыла вода, хлещущая с высоты поверх шлюза. Омут около тридцати метров шириной и девяти метров глубиной посередине, мы измеряли. При низком стоянии воды, когда она лишь тихо струится поверх опущенного шлюзного щита, мы не раз видели щук в руку длиной, греющихся на солнце на мелководье. Они лежали неподвижные и ленивые, ни дать ни взять трухлявые куски дерева. Почему же мы не можем их поймать? Почему не можем выловить хотя бы одну, одну-единственную?

То, что мы проделывали, была уже не рыбная ловля, а яростная борьба за престиж.

А может, наш омут заколдованный? Попробуем тогда в другом месте. Мы начали бродить вдоль по берегу реки. Прощупали все тихие, покрытые желтыми кувшинками заливчики, каменистые перекаты, черные заводи за упавшими в реку стволами деревьев, заросли камыша на мелководье у берегов. Все напрасно. По-настоящему крупных рыб нам поймать не удавалось. Я сказала «поймать». А между тем давно уже перестала брать с собой стальное удилище и просто бродила по прибрежным лугам, собирая большие букеты лютиков, жерушника, красных мохнатых гвоздик, кипрея, васильков, голубых цветов лугового сивца и еще бог весть каких растений, которых я и названия-то не знаю. А не то мы с Дюлой садились рядом и разговаривали. Осенью, чуть ли не за один день луг сплошь покрылся осенним безвременником — этакими крохотными гордыми синими торшерами. Интересно было и следить за водой. После первых холодных ночей октября — ноября ее цвет изменился. Где поглубже, она была зеленая, но зеленая по-зимнему, иначе не скажешь. На мелких же местах она была кристально прозрачная, просматривалась до дна, и если светило солнце, песок искрился крупинками кварца — его так и хотелось промыть в танцующем лотке аляскинских золотоискателей: а вдруг это золото? Сверкающий, как драгоценный камень, зимородок тоже смелее об эту пору, он устраивается на ближней ветке, затем, словно глумясь над нами, молнией устремляется к воде и взмывает ввысь с рыбой в клюве. А мы как раз хотели бы поймать мелкую рыбешку для наживки на щуку. Но нам это никак не удавалось, потому что маленькие рыбки ушли на зимний покой. Между тем именно теперь можно было бы ловить больших щук. В это время они блуждают, двигаются, ищут, летом им не надо было ворошиться, накрытый стол и так проплывал мимо них. Тогда, разумеется, и нам не составляло большого труда поймать маленькую рыбешку.