— И что они говорят?

— Всякую ерунду несут! Злятся, что мы перед ними шапки не ломаем. А на хрена нам перед заморскими пузанами шапки ломать, правда? — Торчков, чуть помолчав, вздохнул: — Я, Игнатьич, по делу ведь тебя здесь отыскал. Баба мне покою не дает. Выкладывай, понимаешь, ей книжку — и баста!..

— Какую книжку? — не понял Голубев.

— Не букварь, конечно. Сберегательную… — Торчков мельком взглянул на Славу и опять уставился на Антона умоляющими глазами. — А где это я сберкнижку возьму, если меня до единой копейки обчистили. По моей натуре, сгори они огнем, дармовые деньги, однако баба есть баба… Председателю нажаловалась. Тот с меня крупную стружку снял, а ей все мало, шумит: «Из дому выгоню! В суд подам!» Возможно, она так для испуга заявляет, но если подаст?.. Суд как припаяет уплатить женке полную стоимость мотоцикла!.. Я ж без штанов останусь. На одного тебя, Игнатьич, надежда…

Антон присел рядом с Торчковым.

— Хорошо, Иван Васильевич, постараюсь вам помочь, но давайте условимся, что на мои вопросы будете говорить только, правду.

Торчков убавил громкость транзистора.

— Перед тобой, Игнатьич, как перед попом на исповеди.

— Прежде мне надо знать: сколько вы получили денег в сберкассе?

— Тысячу домой привез.

— Я спрашиваю: сколько получили?

— Ну это… Не пересчитывал. Сколько дали, все — в карман и вместе с Гайдамачихой по дому. — Торчков, заметив пристальный взгляд Антона, опять склонился к транзистору. — За сберкассу ты, Игнатьич, не переживай. К сберкассе у меня никаких требований нет. И женка по этому поводу ровным счетом ничего не имеет — деньги ведь даром достались. Ее другое принципиально задело: что последние пятьсот рублей я профуговал. Хочешь — верь, Игнатьич, хочешь — не верь, но категорически утверждаю: это в ресторане меня облапошили. Заготовитель может подтвердить, что до ресторана все денежки при моем кармане были.

— Давно с ним знакомы?

— Какой там давно! Всего пару раз за компанию выпили, да на одну ночь у себя его приютил.

— Имя-то заготовителя хоть знаете?

— Спрашивал при ночевке, он ухмыльнулся: «Хоть горшком называй, только в печь не станови».

— Не сказал, что ли, имени?

— Может, и говорил, так теперь уже не помню… — Торчков словно задумался и вдруг резво вскочил на ноги. — Игнатьич!.. Чтоб раз и навсегда не сомневаться в моем лотерейном выигрыше, не посчитай за труд, дойдем до моей усадьбы. У женки газетная таблица должна сохраниться, по какой билет проверяли. Из нее можешь и цифры узнать моего «Урала» с люлькой. Там еще «Уралы» выигрались, а мой — аккурат в среднем столбце, чуток книзу.

— Пошли, Слава, посмотрим, — обратился к Голубеву Антон.

Небольшой пятистенок Торчкова рядом с приземистой, крытой проросшим дерном избушкой Гайдамаковой казался добротным домом, однако надворные постройки обветшали так, как будто у хозяина давным-давно не доходили до них руки. Просторный двор был густо перепахан свиньями. По этой «пахоте» от ворот к сеновалу тянулся свежий тележный след. Лениво вылезший из-под крыльца пушистый рыжий кот, едва завидев Торчкова, мигом вскарабкался по углу дома на крышу.

— Чего испужался, Пушок?.. — задрав к нему голову, спросил Торчков. — Слазь, сегодня гонять не буду. Тверезый я. — И как ни в чем не бывало повернулся к Антону. — Вот отдрессировался котина! Только хозяин на порог — он на крышу.

— Боится? — поддерживая разговор, спросил Антон.

— Спиртного запаха не переносит. Как в морду дыхну, у него на загривке шерсть дыбом становится.

На двери висел почти игрушечный замочек. Торчков без ключа ловко открыл его и провел Антона и Славу Голубева в небольшую, но светлую кухню, где царил особый крестьянский уют, постоянно поддерживаемый заботливыми руками хозяйки. Пол был устлан пестрыми домоткаными половиками, на окнах — ситцевые занавески, под потолком — старинный розовый абажур, на столе — ярко-цветастая новенькая клеенка. В углу справа, напротив русской печи, стоял потемневший буфет с незатейливой посудой, а на стене слева висела большая самодельная рамка с семейными фотографиями. Среди снимков выделялся один — увеличенный, на котором около двадцати молодцев в старинных пожарных касках и брезентовых пиджаках напряженно застыли перед объективом фотоаппарата. По низу снимка белела четкая надпись:

Заметив, что Антон заинтересовался снимком, Торчков поставил на буфет транзистор и с нескрываемой гордостью сказал:

— Раньше, Игнатьич, я в Березовке пожарной дружиной руководил. На том конкурсе, когда сфотографировали, чуть было чемпионом среди пожарников района не стал. Вперед всех к условному очагу пожара прикатил. Если бы заминка не вышла, как пить дать победителем оказался бы.

— Какая заминка? — спросил Антон.

— С пустой бочкой приехал. Второпях забыл, холера ее побери, воды налить.

Голубев, не сдержавшись, прыснул со смеху. Антон лишь улыбнулся и сказал:

— Торопиться, Иван Васильевич, надо медленно.

— Истинно так, Игнатьич. Поспешишь — людей насмешишь. — Торчков заглянул в один ящик буфета, в другой и вдруг протянул Антону медаль «За трудовую доблесть». — Во, полюбуйся, что моя Матрена Прокопьевна на ферме заслужила. Доблестная женщина!

Антон подержал медаль на ладони и, возвратив ее Торчкову, спросил:

— Где же газета с таблицей?

— Тут где-то была…

Торчков, подставив табуретку, заглянул на буфет. Затем ушел в комнату, долго шелестел там какими-то бумагами. Вернувшись, виновато развел руками:

— Нету газеты. Должно быть, женка запрятала. Если не возражаешь, Игнатьич, подожди Прокопьевну. Вот-вот она придет с фермы на обед.

В доме было душно. Все трое вышли на свежий воздух во двор. Сбросив со скамейки, стоящей в тени у крыльца, надломленную лошадиную подкову, Торчков предложил сесть и ни с того ни с сего ополчился на Гайдамачиху, «напустившую глаз на его коровенку». Антон, недолго послушав, перебил:

— Выдумки все это, Иван Васильевич.

Торчков кулаком стукнул себя по впалой груди:

— Игнатьич! На прошлой неделе, когда гнал коней в ночное, собственными глазами видел ведьму возле кладбищенской городьбы.

— Что она там делала?

— Вот ты, как офицер милиции, сам ее и спроси: чего старухе в полночь на кладбище делать?.. — Торчков прищурился. — Люди старые, Игнатьич, толкуют, что на могилках растет особая трава, в которой смертельный яд имеется. Малый пучок такой травки скормишь скотине — сразу копыта отбросит.

— Не слышал, что на Березовском кладбище ядовитая трава растет, — сказал Антон.

— Так ты, считай, уже десяток лет в Березовке не живешь. За такое длительное время всякое может вырасти. — Торчков достал из кармана кисет и, свернув из махорки самокрутку величиной в палец, повернулся к Антону. — Опять же, Игнатьич, спроси Гайдамачиху, куда это она на старости лет из Березовки лыжи навострила?

— Что в этом особенного?

— Ну как что?.. Вот, к примеру, я всю сознательную жизнь провел тут и вдруг собрался бы уезжать… Интересно, куда бы я поехал, если у меня в других краях сродственников нет?

— Видимо, у Гайдамаковой есть.

— Нету. Сама моей женке слезу пускала, что осталась одна как перст на белом свете.

Антон, стараясь не тратить попусту время, завел разговор о заготовителе. С большим трудом кое-как удалось узнать, что возраст заготовителя около шестидесяти, а левая рука у него от локтя протезная. Лицом смуглый, «заросший, как поп». Одет в старенькую телогрейку, сапоги кирзовые, новые. Лошадь сытая, вороной масти. Ночевать в доме Торчкова заготовитель не захотел, сказал, что переспит в телеге, которую на ночь загнал во двор.

— Это от его подводы след? — показав на колесные вмятины по взрытому свиньями двору, спросил Антон.

Торчков утвердительно кивнул и протянул руку по направлению к сеновалу.

— Вот там подвода стояла. Я лошадке сенца подбросил.