Кроме потешной, милой рассеянности, над которой он и сам иногда от души смеялся, у него была еще одна особенность, — отставать и теряться даже в малой толпе. На Привозе народу было предостаточно, и приходилось думать, что затерялся он основательно. Общительный продавец с рыжей бородкой, нашпигованной рыбьей чешуей, сказал мне сочувственно:

— Если вы ищете тот задумчивый человек, который пришел сюда не ради купить, а ради смотреть и слушать, так поищите его у бумажников. А, вы не знаете, кто они? Ну, те, что продают старую книжку, тетрадь, газету для завернуть рыбу.

Но к тому времени «бумажники», как видно, уже завершили свои сделки, и нам пришлось возвращаться в гостиницу без Павла Григорьевича… Впрочем, мы были уверены, что он давно почивает в номере. Однако в гостинице его не оказалось. Скрывая тревогу, мы ждали час, и два, и три… День уже клонился к вечеру, и наши неожиданные покупки стали неуловимо блекнуть. А чего-чего не было тут разложено на подоконниках, на столе, на балконе! Замысловатые корзинки из ракушек и просто ракушки, рыболовные крючья, леска, поплавки, зажигалки и курительные трубки, пестрая турецкая шаль и галстуки немыслимых расцветок, рыба копченая и вяленая, фрукты и овощи, финики, и цветы, и даже маленький деревянный божок африканского происхождения.

Но разговоры, шутки, смех постепенно смолкли, и, выражая общую тревогу, Кость Герасименко сказал:

— Значит, накупили цацок и утеряли товарища? Неловко это у нас обернулось, а? Предлагаю немедленно объявить розыск.

Кто-то заметил, что для этого, наверное, потребуется фотография поэта, и предложил обыскать его одежду, оставленную в шкафу. Достали из шкафа пиджак, извлекли бумажник… А дальше все произошло, как в ином кинофильме, когда герой появляется в самую критическую минуту. Он появился необычно: дверь с треском распахнулась, и в номер сначала протиснулся туго набитый, угловатый мешок, а за ним и Павел Григорьевич.

Мы встретили его дружным «ура!», помогли опустить мешок, усадили в кресло. Он тяжело переводил дыхание и вытирал со лба струйки пота. Мешок опрокинулся. Беспощадный поспешно поднял его:

— Да чего же вы смотрите, ребята? Берите книги! Я принес для всех… Такие чудеса, может, раз в жизни случаются, чтобы на рынке клад найти. Тут, поистине, как у дядюшки Якова — товару всякого: вот Мей и Майков, Соловьев и Сологуб, Блок, Бунин да еще Бальмонт, а дальше, смотрите, причуда какого-то блаженного — в один том переплетены Андрей Белый и Саша Черный.

Лишь теперь он заметил наши разнообразные трофеи, разложенные на подоконниках и на столе, и почему-то спросил строго:

— Кто купил копченого леща?

Юра Черкасский негромко молвил, что признается в содеянном: он думал, что его поступок вполне этичен.

— Ты говоришь — этичен? — вспыхнул Беспощадный и с горестным выражением лица обернулся к нам. — Вы слышали? Он говорит — этичен! А во что завернули тебе леща? В стихи? Это ли не преступление? Ну, я, конечно, не мог такого стерпеть; тут же взял вандала «на буксир» и приказал вести меня к нему на склады. Там, в черном подвале, черном и мрачном, как склеп, я увидел кучу старых афиш, объявлений, газет и эти, — он шумно вздохнул, — эти обреченные книги.

— Твой поступок чудесен, Паша, — растроганно сказал Черкасский. — Что касается меня — мне стыдно. Я, как мальчишка, прельстился яркими эффектными вещами и прошел мимо стихов. Но почему ты так долго отсутствовал? Быть может, этот варвар не желал уступить стихи?

— Нет, он недолго капризничал, — усмехнулся Беспощадный. — Я сказал ему, что я — поэт, и назвал свою фамилию. Тут он почему-то испугался, стал упрашивать, чтобы я взял и старые календари, и афиши, и объявления. Пришлось купить и, конечно, бросить этот хлам. Зато со стихами он больше такого не повторит. Поклялся. Даже всплакнул. Пьет, понимаете, магарыч, а у самого на глазах слезы!

Мы назвали его героем дня, нашего славного Павла Григорьевича, усадили за стол и стали потчевать овощами, рыбой и фруктами, — наилучшими образцами из купленного на Привозе. Он был доволен всеобщей заботой и вниманием и, хотя лещ был завернут в стихи Надсона, похвалил леща.

Мне запомнилась минута, когда усталый, немного помятый и растрепанный, но веселый, с галстуком, переброшенным через плечо, с частыми блестками пота на лбу, на щеках, на переносице, он стоял посреди гостиничного номера, крепко обняв груду спасенных книг, и повторял шепотом:

— Клад… И ведь совсем не дорого. Ничуть не дороже, чем у букинистов!

Мне запомнилась та минута своим содержанием: нам всем была радостна его радость. Он был из тех открытых, искренних людей, что без усилия, постоянно и неуловимо соединяют и скрепляют окружающих теплотой дружбы.

…И проходят месяцы. И невольно удивление: до чего же бывают похожими отдельные мгновения жизни! Все, как тогда, в гостинице, в Одессе: передо мною Павел Григорьевич, веселый, возбужденный, и снова в руках у него беспорядочная груда книг. Мне с первого взгляда ясно, что его радость от этой груды: быть может, он и ее случайно где-то нашел?

Рядом стоит здоровенный дяденька в сапожищах, в клетчатой рубахе и кургузой кепчонке, — он тоже загрузился книгами до подбородка и что-то доказывает Беспощадному, то притоптывая ногой, то жестикулируя… локтями. Прохожие с уважением поглядывают на дяденьку, а некоторые почтительно снимают фуражки. Мне тоже чудится, что я где-то встречал его: такого «Илью Муромца» встретишь — не забудешь.

Прерывать их увлеченную беседу неудобно, и я прохожу мимо, но Павел Григорьевич узнает меня и окликает:

— Ну, братец, приехать в Горловку и проходить бочком? Куда же так таинственно?

— К большому приятелю, тут недалече.

Он смотрит вопросительно и с укором.

— Значит, приятели делятся на больших и… малых? Как его величать?

— Павел Григорьевич Беспощадный.

Он жмурит от солнца глаза и тихонько смеется.

— Ответ мне нравится. Только чего ты медлишь? Разгрузи меня наполовину.

Я снимаю из его стопки несколько томиков Горького, двухтомник Толстого, сборник Короленко. Дяденька-богатырь смотрит на меня сверху вниз и спрашивает с любопытством:

— А вы эти книжки… пробовали читать?

— Читал, конечно.

— Всех троих? И Толстого, и Горького, и Короленко?..

— И с большим интересом.

Он топнул ногой, двинул локтями:

— Эх, черт!.. И когда это люди поспевают? Да, трудновато будет догонять.

— Я объясню тебе, что здесь происходит, — смеясь прищуром глаз, стал рассказывать Беспощадный. — Понимаешь, одному мальчику хороший дядя из шахткома «Кочегарки» дал денег на книги. Значит, мальчик заслужил… Но книги он отобрал одни только технические. Конечно, это нужно, однако в меру, а без меры и душу можно засушить. Приходит этот мальчик за советом ко мне по-соседски, и я говорю ему: если хочешь вырасти культурным человеком — читай художественную литературу. Парнишка послушался, и сейчас эти книги мы доставляем ему домой.

— Но мальчик, — заметил я, — как видно, порядком избалован.

Дяденька-богатырь недовольно крякнул:

— Откуда бы это взять?

— Если поэт доставляет ему целую библиотеку…

— И нисколько не избалован, — смеясь, прервал меня Беспощадный. — Мы — по-дружески, и для поэта, если хочешь знать, в этой скромной миссии — особая радость. Главное, что поэт верит в парнишку, в силенку его, в хватку, в характер. Да ты познакомься, он ведь здесь…

По-прежнему глядя на меня со своей высоты, дяденька-богатырь одобрительно крякнул и согнул могучую шею.

— Пашин сосед. Никита Изотов…

У меня вырвалось помимо воли:

— А, вон вы какой!..

— Что ж, вполне нормальный, — сказал Никита. — У меня к вам с Пашей имеется два вопроса. Первый: долго ли мы тут будем париться под солнцем, посреди улицы? Вот рядом павильончик, зайдем?

В павильончике было прохладно и безлюдно. Появилась девушка и, не спрашивая, поставила перед нами две бутылки минеральной воды.