«От имени всей бригады, товарищ Прокопенко, просим. А не останетесь, мы сейчас же с вашей машины колеса поснимаем».
«Ладно, — говорит, — останусь. Машину не трогайте. А пока есть время, я в шахте должен побывать».
Ждали мы его, ждали да и сами к банкету приступили. Сидор Петрович рядом с Машенькой очутился. О чем он с ней говорил? Чему они вместе смеялись? Может, подумал я, надо мной он трунит? Встаю, прямо к Машеньке подхожу, прошу разрешения возле нее устроиться.
Сидор Петрович сразу же мне место уступает, потихоньку за локоть тронул, мол, не робей.
Разговор между нами такой произошел:
«Я очень доволен и рад, Машенька, что вы меня узнали. Скажите мне, кто вы?»
Она удивляется моему вопросу?
«Я ведь говорила сегодня, Лука Алексеевич, или вы прослушали? Я — горный инженер. Работник треста».
«А этот, усатый, кем вам доводится?»
«Прокопенко? Он главный инженер. Мой начальник».
«Что он? Хороший человек?»
«О, — говорит, — очень хороший!»
Словно толкнуло это меня. И почему бы? Как будто я хотел, чтобы он обязательно паршивцем оказался.
«Так, — говорю, — Машенька, очень мне грустно. Скажите мне, руку положа на сердце: вы любите его?»
И опять она удивилась:
«А почему вы спрашиваете? Он никогда не спрашивал об этом».
«Да потому, что всегда вы вместе и всегда он может об этом спросить. Ну а если спросил бы?»
Показалось ли мне или действительно она едва удерживалась от смеха:
«Я сказала бы, что думаю о нем хорошо. Он — честный работяга. Честный и справедливый. Ну, что еще?»
«Вы не ответили, Машенька… Правда, я-то и спрашивать не имею никакого права».
«Лука Алексеевич! — прерывает она меня. — Я говорю вам что есть. И ему так сказала бы, не больше. А почему я с вами так откровенна? Не знаю. Верится почему-то, с первого взгляда поверилось, что добрый вы, и чистый, и сердцем сильный. Сказать вам прямо? Я очень хотела видеть вас. Очень!»
Эти сказанные ею слова и совсем меня подкосили.
«Смеетесь вы, Машенька, а зачем? Вы — инженер, а я на проходке камни ворочаю».
Она посмотрела на меня долго, внимательно.
«Нет, не те слова говорите вы, Лука. Каким только временем они подсказаны? Шахтная пыль отмывается, — ведь в сердце-то она не въелась?»
Друг мой, Сидор Петрович, отец родной! В трудную минуту ты меня на дорогу верную поставил. Иначе разве сидел бы я сейчас рядом с Машенькой, разве услышал бы такие слова? Встал я, к Сидору Петровичу подошел, крепко обнял его, трижды поцеловал. Вытерся он рукавом и спрашивает, удивленный:
«За что это, братец?»
«Так, — говорю, — просто от сердечного прилива».
Машенька тоже удивилась. Но я сказал ей:
«О, великое это дело — друг!» И ей, как видно, очень понравились мои слова.
Вскоре появился и усатый, мокрый еще, только из бани. Глазом на меня повел, возле Петровича уселся. Шахтеры наши дружно чокнулись с ним, а потом песню затянули. У запевалы, у Сидора Петровича, голос могучий, бригадирский, — посуда на столе от него звенит…
Во время песни между Машенькой и усатым разговор мимолетный произошел. Он спрашивает:
«Вы словно грустны, Сергеевна, или мечтаете? О чем?»
Она отвечает таинственно:
«О надежде».
И опять он охнул:
«Хо-хо!.. Надежды юношей питают…»
Я ничего не понял из этого разговора. А время между тем позднее. Парторг Сильвестрович уже давненько кепку в руках тискает, ему ранним утречком в наряд, по уйти неудобно, чтоб не обиделись. Настроение у меня особенное, как в тот вечер, возле театра, когда и потоп был нипочем.
«Где вы живете, Машенька? — спрашиваю. — В Доме приезжих? Вот славно! И сегодня, кажется, нет дождя?»
«Да, — говорит, — если и проводите, пиджак ваш не намокнет…»
А ночь на дворе, какая ночь! Степь от луны будто из серебра кованная. Полынью, мятой да чебрецом с поля веет… Террикон наш седой в небесах плывет. Тополя ручьями переливаются. И тишина, тишина…
Идем мы с Машенькой притихшим переулком, я об руку ее придерживаю, самый счастливый на свете. Но она почему-то все время в раздумье. Не знаю: может, перед главным инженером ей неловко? А может, жаль его стало? Как посмотрел он, когда мы вдвоем пошли?
Стараюсь развеселить ее, но шутки у меня не клеются. Песенку насвистывать попробовал, тоже не выходит.
«Что вы так озабочены? — спрашиваю, — Не в тягость вам со мной?»
«Нет, — говорит. — С вами хорошо. А знаете, о чем я думаю? Ни за что не угадаете! Нет, и угадывать не надо: сама расскажу. Однако не удивляйтесь. Слушайте внимательно. Может, вы поможете мне, Лука?»
«Вам? Говорите… Приказывайте».
«Приказывать я не смею, но секрет свой доверить вам решаюсь. Сядем вот здесь, под тополем… Тополь-то какой от луны! Сядем, Лука Алексеевич, поговорим».
Я полой пиджака скамеечку смахнул, сели мы рядом, слушаю… И такой торжественной показалась мне эта минута, будто вот сейчас решится моя судьба.
Машенька смотрит на меня спокойным взглядом и спрашивает очень тихо:
«Это мой секрет, понимаете? Секрет…»
Задумчиво и грустно произнесла она эти слова. А у меня сердце почему-то затихло.
«И вы страдаете, Машенька?»
«Нет, — говорит, — не страдаю. Не то нужно слово. Я ночами не сплю, Лука. Думаю, вспоминаю, заново строю свои планы. Схемы подземные мне снятся, по… вот сегодня, вы не заметили? Когда я говорила с вами, а он сидел напротив, он словно посмеивался все время».
Я понял. Вон что! Усатый действительно усмехался, поглядывая на меня. Нет, это он над ней, оказывается, посмеивался, стоеросина! И как же это в жизни случается: еще тогда, в театре, я словно почуял неладное и с первого взгляда его невзлюбил. По… схемы. При чем тут схемы?
«Да говорите же, Машенька, говорите! Я этого усатого не то что видеть, вообразить даже не хочу!..»
И неожиданно она спрашивает огорченно:
«Почему же? Он очень дельный, знающий человек».
«Знающий! А что он знает? Обиды делать знает, — вот что! Нет, вы его не оправдывайте, не надо. Мне жалко вас, Машенька. И вот вам на дружбу, на вечную дружбу — верная рука».
Она не приняла моей руки. Тут я спохватился: она ведь сама сказала, что он ей снится по ночам! Как же я смею горе ее тревожить, первое доброе слово услышав, страсти такие разводить? Глупый. Окончательно глупый. А вдруг она подумает: еще и хмельной? Смотрит она на меня, долго смотрит, сначала удивленно, потом серьезно, и вижу: глаза ее прояснились, и вот, всплеснув руками, громко хохочет она, так хохочет, что белая блузка будто от ветра трепещет на ней.
«Ну, Лука Алексеевич, — молвит она сквозь смех, — потешный вы человек! Мы так говорим с вами, словно с разных планет слетелись. Как поняли вы меня? По-рыцарски, что ли? „Вот вам моя рука, бедная, обманутая, слабая женщина!“ А я не бедная и не слабая, и никем не обманутая. Я сама могу руку вам в трудную минуту подать. Сильную руку, верную. Совсем о другом хотела я с вами говорить, об очень важном. Вы спросите: почему именно с вами? Сознаюсь, затруднительно ответить. Это мой выбор для большого и трудного деда, если, конечно… если только я не ошиблась».
Белоконь испытующе смотрит на Кузьму:
— Представляешь мое положение? Перед глазами у меня этот Прокопенко стоит, а речь-то совсем о другом ведется! Вот что она дальше рассказывает:
«Я — молодой инженер. Практика небольшая — один год. В тресте у нас есть инженеры со стажем работы двадцать пять — тридцать лет. Разве могу я с ними сравниться? Они каждый пласт Донбасса, каждый излом и сброс наизусть знают. А я еще мало знаю, очень мало. Но я коренная донбассовка, дочь шахтера, проходчика рудников. Отец мой тридцать две шахты прошел — есть целые участки, названные его именем, — знал он и любил свое дело. Я была единственным ребенком в семье. И мне, двенадцатилетней девочке, много он, бывало, рассказывал о своих работах. Двенадцати лет я потеряла отца. А теперь мне двадцать три, и я горный инженер с малюсеньким практическим стажем. В смысле практики, как однажды выразился наш Прокопенко, я — мальчишка. Но не так давно этот самый „мальчишка“ — то есть я, — рассказывает нашему Прокопенко о своем проекте. Он касается вашей шахты. Вот какой это проект, Лука: третий горизонт, затопленный во время оккупации, есть шанс откачать не за полгода, а знаете за сколько? — Она улыбается и говорит уверенно: — За неделю. Да, за одну неделю. А может быть, и раньше. И при этом не нужно ни мощных насосов, ни сложной системы трубопровода, вообще никаких устройств и затрат…»
