— Как пролетело время! — искренне удивился Бабель. — Два часа ночи. Значит, мне нужно было выговориться. Спасибо, вы терпеливый. Итак, у вас, я вижу, есть замечания?

— Недавно я встретил одного писателя, москвича, не стану называть его фамилию. Он говорит, что хорошо знаком с Бабелем и что Бабель никудышний собеседник: из него трудно слово вытащить.

Он недовольно покривился и спросил тоном усталого терпения:

— Далее?

— А когда я читал рассказы Бабеля, ни за что не подумал бы, что автор этих рассказов так преклоняется перед Толстым и наизусть повторяет его тексты.

Иронические складки, резкие в свете фонаря, отчетливо пролегли по углам его губ.

— К сказанному вы могли бы добавить, что Бабель от руки переписывал Толстого. Да, фразу за фразой, главу за главой. Зачем? А чтобы разгадать его волшебство. Этого, однако, нельзя разгадать, как нельзя разделить на слагаемые запах весенней степи, в котором слились воедино запахи тысяч травинок, цветочков, самой земли. Главное, что даже наисложнейшие движения души он передавал просто. Вот чему следует учиться и разумом, и сердцем. Эта высокая простота не связывала его и не мешала удивительным открытиям. Есть у него, например, такая фраза: «Вдруг нас поразил необыкновенный, счастливый, белый весенний запах…» Как это неожиданно и свежо, а в его время и вызывающе смело. Уверен, что до него никто ничего подобного не писал. Да, во всей мировой литературе.

Он глубоко вздохнул, слегка откинув голову и полузакрыв глаза, и коротко взмахнул руками, затем опустил их, словно в бессилии.

— Но… Давайте-ка снизойдем с вершины кот сюда, вниз, где стоит маленький Бабель. Почему он, из которого слово трудно вытащить, этой киевской ночью так речист? Почему его мучает бессонница? Была не была, открою вам тайну сердца. Дело в том, что Бабель серьезно болен. Эта тяжелая болезнь называется переоценкой ценностей. Не смейтесь, это действительно очень тяжелая болезнь. Я хочу писать строго и просто, без малейших красивостей, без щегольства фразой, без жаргона, без сомнительных афоризмов, прозой естественной, как дыхание, утверждающей радость бытия. Много, чудовищно много написано о смерти, но человек рождается, чтобы жить. Он рождается в мире вопиющих социальных контрастов и суровой борьбы. Вскоре ему становится доступно понятие справедливости, которое даже проще азбуки: кто не трудится — да не ест… А трудиться — значит создавать ценности, материальные и духовные, то есть прилагать усилия к утверждению человечного, разумного, доброго на земле, к утверждению жизни. Право же, просто, как протокол месткома, но великие истины всегда просты. С литературой прошлого мы впитали слишком много скепсиса и пессимизма. Нужно преодолеть эту бесплодную пустыню. Нужно понять, что хлебное зернышко, взращенное трудом, — дороже всех домыслов Шопенгауэра и Ницше. Я хочу оставить людям доброе зернышко радости и ради одного этого зернышка стоит жить.

Мы простились в третьем часу ночи, и когда, поворачивая за угол на Крещатик, я оглянулся, — он еще стоял у подъезда гостиницы, приземистый и нескладный, под одиноким тусклым фонарем.

Без уговора мы стали встречаться почти каждый вечер, чтобы побродить по городу или посидеть на Владимирской горке. Он постоянно о чем-либо расспрашивал: о детстве, о скитаниях, о первой любви, — вдавался в подробности, поддакивал, ободрял, задавал бесчисленные вопросы, рассказывал о своей жизни в Одессе, в Москве и во Франции, рисовал картины ночного Парижа, называя их «видениями из Апокалипсиса» и горько усмехаясь. Его было трудно «сдвинуть с точки», заставить рассказывать, потому что он любил расспрашивать и слушать, это была его страсть, но иногда случалось, что, вспомнив какой-то случай, эпизод, историю, ситуацию, он вдруг увлекался, неузнаваемо преображался, и тогда это был искуснейший, веселый рассказчик с наивной ребячливостью, с озорством, с тонкой наблюдательностью комичного, с неистощимым запасом легкого заразительного смеха.

В наши холостяцкие вечера, заполненные то воспоминаниями, то размышлениями вслух, то стихами, постепенно и незаметно вошла женщина. Синеглазая, статная, яркая блондинка, Зоя К. была тихо и неизлечимо больна литературой. Она, посещала литературные вечера, много читала, исписала стихами любимых поэтов множество тетрадей, когда-то и где-то публиковала свои стихи. Перед Бабелем она заметно робела, поминутно смущаясь и краснея, но с жадностью ловила каждое его слово. Интересно было наблюдать их со стороны: красивую, отлично сложенную Зою и ее собеседника, который казался рядом с нею маленьким и потешным. Он рассказывал забавные истории, и неистовый смех раскачивал его из стороны в сторону, и нельзя было не засмеяться, лишь взглянув на него, даже не вникая в суть дела.

Присутствие Зои К. приоткрыло для меня новую черту в натуре Бабеля: крайнюю застенчивость. Он робел перед нею, пожалуй, даже больше, чем она перед ним. Минута молчания тяготила его, и он задавал Зое самые неожиданные вопросы. «Вот вы киевлянка, а где тут у вас река Почайна?» «А знаете ли вы, Зоя, что китайцы, японцы, бирманцы, полинезийцы, эскимосы не знают, не ведают, что такое поцелуй?» «Извините, Зоя, какая у вас профессия?» Вопрос прозвучал сухо, Бабель понял это и почти испугался, но Зоя засмеялась, достала из сумочки аккуратно сложенную бумагу и подала ему:

— Это моя анкета. Можете ознакомиться.

— Нет, что вы, Зоя… Почему-то мне подумалось, что вы, наверное, инженер.

Она развернула анкету.

— И вы не ошиблись. Читайте… Я полагаю, что инженеру-химику тоже не запрещено любить литературу?

— И любить, и создавать. Вспомните инженера-путейца Гарина-Михайловского. А наш Алексей Толстой?.. — Он все же заглянул в анкету. — Какая же вы, Зоя, расчудесная: инженер, да еще луганчанка! В детстве мне эта профессия представлялась такой же таинственной, как, скажем, факир, чудотворец, пожиратель огня. Мне довелось познакомиться с одним инженером уже в зрелом возрасте, в Париже, в паршивеньком отеле, где мы оба мытарились. Это был щуплый ирландец, бродяга, фантазер, неистовый изобретатель, одаренный удивительной судьбой. Он ненавидел богачей и одновременно дни и ночи мечтал о богатстве. Хозяйка гостиницы считала его тихим шизофреником и постоянно грозила выселить. Он отвечал ей искренне: «Подождите, мадам, вы сочтете за счастье, что я останавливался в этом клоповнике». Мне он доверительно говорил: «Капиталисты очень хитры: вырвать у них крупную сумму не просто; они постоянно держатся за свои карманы и готовы защищаться с бешенством. Значит, не следует открыто протягивать руку к святая святых капиталиста, к его карману, а важно приметить его „ахиллесову пяту“». Я спрашивал шутя: «И вы приметили?» Он хитро подмигивал: «Считайте, что миллион долларов у меня в сейфе». — «А где же ваш сейф?» — «О, его еще нет, но он будет…»

Откинувшись на спинку скамьи, той, «нашей», на которой мы сиживали вечерами перед огромной далью Заднепровья, Бабель заключал с усмешкой:

— И самое удивительное в этой истории, что он, фантазер, был прав: его ждал личный сейф и миллионы. Я все откладываю, но обязательно напишу об этом человеке, который все же вырвал у мамоны свой кусок.

Зоя настойчиво допытывалась:

— Что он изобрел? Элексир молодости? Лучи смерти? Прыгающий автомобиль? Наверное, что-то грандиозное?

— Пожалуй, интересно не само изобретение, а то, как он его отстаивал, когда получил патент. Эти события развивались уже в Соединенных Штатах. Представитель крупной компании гостиниц предложил ему за изобретение двадцать пять долларов. Он сказал: «Нет». Затем ему предложили пятьдесят, двести, наконец, тысячу. Затем его втянули в уличную драку и усадили в тюрьму. Там его морили четыре месяца, заставляя подписать контракт, обещая уже три тысячи и немедленное освобождение. Он повторил свои условия; пятьдесят тысяч долларов единовременно и пятьдесят процентов от прибыли в течение тридцати лет. И компания согласилась. Ей не оставалось ничего иного. Он вышел из тюрьмы богачом. Потом о нем писали газеты, и я с интересом следил за его судьбой.