Вы знаете, Ольга, какой-то мудрец сказал, что ничто не изменяет так взгляд на жизнь, как тюремная решетка. Но все равно есть у меня две страсти, которым я отдаю все свободное время. Первая — это стихи, вторая — изучение иностранного языка. Это у меня с самого детства, когда передо мной открывалась большая жизненная дорога. Но я пошел не по ней, а по извилистой, жалкой дурной тропе…

Где-то за забором шумит жизнь, большая, недоступная, люди мечтают и любят, учатся, нянчат детей, читают стихи или романы, умирают мудро и просто, зная, зачем жили на земле. А я не знаю, зачем живу…»

В конце письма Леонид Е. сообщает несколько слов о себе. Родился он в Москве. Там же поступил в Иняз. Учиться не стал. Жизнь давалась легко — спасали большие звездочки отца. Полюбил легкие деньги, остальное понятно. Тыкался повсюду, словно слепой щенок, не замечая, что жизнь была в двух шагах, рядом… Три раза сидел на скамье подсудимых. И вот снова в тюрьме.

Прочел Михаил Николаевич и несколько строк из стихотворного ответа поэтессы Ольги Фокиной:

С каждой новой строчкой Алексеев читал все взволнованней, проникновенней, убедительней. А я чувствовал, что и сегодня ничего не узнаю о самом рассказчике и уйду ни с чем. Отчаявшись, я решительным жестом руки прерываю чтеца:

— Остановись! Хватит!..

— Почему? Разве это не интересно? Тут же целая человеческая судьба…

— Интересно! Очень интересно! Но меня сегодня занимает другая судьба. Да, да… Твоя конкретная биография… Мне это необходимо знать… Для дела… Для литературы… Неужели ты этого не понимаешь?

И тут Алексеев совершенно неожиданно умолкает. С минуту сидит, не проронив ни слова. Потом поднимается. Подходит к окну и тихо, каким-то не свойственным ему голосом говорит:

— Посмотри, какой хороший обзор… Какая выгодная позиция…

Это уже была терминология профессионального военного. Чувствую, что в моем друге просыпается разведчик. К чему бы, думаю, это? Опять уведет куда-то в сторону. Сержусь на себя за то, что снова не сдержался: так прямо и обнаженно поставил вопрос о биографии. Размышляя, смотрю в окно. Прямо перед домом — Москва-река, одетая в гранит. Слева, по выпуклому мосту, проносятся голубые вагоны метрополитена и буквально через минуту исчезают в тоннеле. Чуть дальше — Киевский вокзал. Правее — красивые, многоэтажные дома. Затем — высотное здание гостиницы «Украина». И снова мост через Москву-реку, соединяющий Кутузовский и Калининский проспекты. Этот кусочек Москвы за какие-то восемь — десять лет преобразился до неузнаваемости. И похорошел. А обзор действительно великолепный…

Пока я рассматривал противоположную сторону реки и любовался новыми красивыми зданиями, Алексеев снова вернулся на свое место и миролюбиво сказал:

— Хорошо. Раз нужно — значит, нужно. Я солдат… С чего начинать?

— С самого начала. Со дня рождения…

— С рожденья так с рожденья… Только заранее предупреждаю: ничего необычного в моей биографии нет. Она такая же, как у тысяч и тысяч моих сверстников.

— Все равно начинай с самого начала. Именно детские и юношеские годы меня особенно интересуют. Более поздние годы мне в какой-то степени известны…

— Ну, хорошо, — с напускной решительностью начал Михаил Николаевич. — Родился в 1918 году. Это уже точно. — И, немного помолчав, добавил: — Что же касается дня и месяца моего появления на свет божий, то тут налицо немалые разноречия. То, что это должен быть ноябрь, ни у кого и никогда не вызывало ни малейшего сомнения: в прежние времена новорожденные автоматически наследовали имена святых. Стало быть, я родился где-то в районе Михайлова дня, каковой бывает только в ноябре. Старшая моя сестра, Анастасия, например, убеждена, что это произошло 21-го числа, я же, по чьему-то, похоже, более авторитетному внушению, ухватился за 29-й день этого месяца и уже в более поздние времена отмечал его как день своего рождения и настолько привык к этому, что ни о какой другой дате и думать не хочу.

— Ну и прекрасно, — говорю ему. — Отмечай себе на здоровье эту дату как день своего рождения. Друзья твои тоже привыкли к этому дню, и с их стороны я никогда не слышал возражений.

— Все это верно, — уже не так решительно, но по-прежнему бодро говорит Михаил Николаевич. — Дело в том, что в паспорте моем проставлено: родился 6 мая 1918 года. И месяц и число эти возникли из небытия, когда я поступал в 1936 году учиться в Аткарское педагогическое училище. Как отличника меня принимали без вступительных экзаменов, но в самый последний момент обнаружилось, что в документах не хватало метрической выписки о моем рождении. Пришлось срочно запросить таковую в сельском Совете села Монастырского, где на ту пору секретарствовал мой родственник Василий Дмитриевич Маслов, кстати, и ныне пребывающий в добром здравии, хотя ему и перевалило за седьмой десяток. Поскольку метрик в сельском Совете не оказалось (в тридцатом году они были уничтожены каким-то местным активистом-атеистом, потому как были религиозного происхождения), Василий Дмитриевич обратился за помощью к потолку, который и подсказал ему упомянутые выше и число и месяц. Так что теперь официально я обязан был бы праздновать свой день рождения намного раньше фактического своего рождения.

— Ну что же, это даже интереснее, — подтверждаю я. — Во всяком случае, это оригинально и ново: отмечать день рождения до того, как ты родился…

— И все-таки, — настойчиво продолжает Михаил Алексеев, — мне привычнее начать автобиографию так: родился 29 ноября 1918 года в селе Монастырском, Баландинского (ныне Калининского) района, Саратовской области (разумеется, надо при этом делать мысленные поправки, район называть уездом, а область — губернией), в крестьянской семье среднего достатка…

Среднего — пока жили под одной крышей одной большой семьей. Со стороны тогда казалось: живут Алексеевы (Хохловы — по-уличному), видать, неплохо, коль во дворе у них две лошади, один жеребенок, корова, две телки, десятка полтора овец и не так уж мало прочей живности. Забывалось при этом, что все это богатство приходилось без малого на два десятка ртов, к тому же три молодые женщины (мать Михаила Николаевича, тетка Дарья и тетка Феня) почти каждый год пополняли дом Алексеевых новым едоком. В конце или же — скорее всего так — в середине 20-х годов огромная семья Алексеевых разделилась на три семьи.

— И вот во дворе каждой из этих трех семей, — с юмором говорит Михаил Николаевич, — оказалось весьма жидковато в смысле конского ржания и коровьего мыка…

Теперь к слову «середняк» против имени отца будущего писателя — Алексеева Николая Михайловича — во всех сельсоветских списках непременно добавлялся эпитет «маломощный»,

— Этот эпитет, — снова с юморком, как о чем-то давнем и невозвратимом, говорит Михаил Николаевич, — оказался впоследствии спасительным для нас: не будь этого определения, могли бы, под горячую руку тридцатого года, оказаться и на Соловках, либо еще в каких-нибудь отдаленных местах.

И когда Алексеевы жили общей семьей, и когда разделились, самым дорогим для Михаила человеком (после матери, конечно) был дед Михаил Николаевич Алексеев. Он был старшим в доме. Миша же — самым младшим. Они были тезки и очень любили друг друга. Когда много-много лет спустя Михаил Алексеев писал свой роман «Вишневый омут», то своего главного героя Михаила Аверьяновича Харламова почти в точности списывал с деда своего. Боясь, как бы всепонимающие критики не обвинили автора в «лакировке», в «приукрашивании», в «идеализации» и во всех других подобных грехах, Михаил Николаевич мучительно напрягал свою память, чтобы отыскать дедову «изнанку», обнаружить на ней темные пятна, и, не найдя, плюнул на все предосторожности: стад писать его таким, каким помнил.