Рано появилось желание попробовать самому сложить несколько слов в строку, и поразиться созвучию, и затихнуть в изумлении перед каким-то волшебством преображения обычных слов в музыку. Мальчишка еще и не знал, что он повторял недавно слышанные стихи, а потом не заметил, как произнес свои строчки. Как-то попробовал описать свое село, своих односельчан.

Потом два года не учился. Не в чем было ходить в пятый класс: семилетка была в соседнем селе — в пяти километрах… Если бы не поддержка учителя… Наведался он однажды к матери и говорит:

— Анна Николаевна, надо Сереже учиться: способный мальчик, обязательно надо…

И здесь опять изведал силу слова Сережа. И мама и отчим послушались учителя. Как-то обернулись, перебивались с хлеба на квас, а семилетку он все-таки окончил. Мать часами просиживала за прялкой, ткала свое домотканое рядно, кружилась еще быстрее, лишь иногда приговаривая; «Лихоманка ты этакий». Может, она обращалась так к жизни или к неудачам, но детей не бранила, не била, а, сидя за самодельным станком, нет-нет да и поглядывала на Сережу. Гордилась, когда сельчане замечали:

— Башковитый парень растет. Смотри, чуть не до первых петухов над книжками сидит. Все с тетрадями возится.

Кто знает, может, потому, что мать так гордилась им, Сережа учился все лучше и лучше, даже реже стал лазить за антоновкой в чужие сады…

Деревянкин словно очнулся. Почему-то так сладко и свежо вдруг запахло яблоками.

— Антоновка, белый налив, анисовка, — вслух произносит Сергей, а сам все думает и думает о родном селе, о матери. И локоть Чолпонбая тесней прижимается к его локтю.

— Яблоки такие! Знаю! Токош их очень любит, — улыбается Тулебердиев, вспоминая свой аул. Узкие глаза его еще больше сощуриваются, излучая добрый свет; он вспоминает детство. Ведь власть детства над нами так велика, хотя и неосознанна, что мы не раз и не два возвращаемся к своим истокам, сами не постигая, какими силами питают нас они.

Да и детство не покидает нас.

Медлителен, почти недвижим Дон, глубока и холодна вода его. Вот он тихо и мягко тычется волной в берег.

А Чолпонбай видит горную речку, себя, мальчишку, и своих товарищей. Они возятся, стараясь положить друг друга на лопатки. Вдруг Ашимбек неловко шагнул, оступился, сорвался в горную речку. А та словно ждала этого: подхватила, понесла мальчонку, поволокла к водопаду.

Вот он уцепился за камень, и все радостно закричали: спасен! Но река заскользила, и мощный поток еще быстрее повлек растерявшегося школьника к водопаду. Все оторопели. Пришли в себя, когда увидели, как замелькали пятки Чолпонбая по прибрежной тропинке, как он, все прибавляя шагу, ринулся в холодную бурлящую стремнину. И хотя плавал плохо, расшиб до крови колени и локти, все же сумел подхватить тонущего, захлебнувшегося друга. Спасая, сам чуть не угодил в пасть водопада, в каменную бездну… Но не угодил! Уцелел! Зато потом ребята только его и выбирали командиром, когда играли в войну с басмачами.

И разве не пену бешеной горной речушки напоминала Чолпонбаю пена, срывающаяся с губ коня, когда на скачках в районном или областном центре он, еще безусый, оставлял позади себя прославленных джигитов.

Облаком курчавятся отары овец. Их пасет он каждое лето с Токошем в горах… Серой пенистой волной переваливаются через горы эти живые неутомимые существа, а чуть выше белеет застывшая вечная пена снегов, и обнимают их альпийские луга. Зовут к себе горы, горные долины…

А когда отец, бывало, заводил песню, рассказывал о тяжком бремени байской власти, давившей дехкан, тогда и раздолье, и богатство родного колхоза виделись особенно четко, и хотелось сделать что-то такое, чтобы всем, всем вокруг стало хорошо, стало еще лучше оттого, что есть он — Чолпонбай.

Чудилось, что белизной снегов отливают глаза сокола. Чолпонбай садится на коня, берет сокола на плечо… И пружинят поля, горы; летят навстречу краски родной земли, сливаясь в радугу, а он — молодой охотник, чувствует, что и сам, как сокол, на плече земли, и вот-вот взлетит. А сокол срывался с его плеча, догонял птицу, подлетал под нее, подталкивал, как бы подпирал на миг, потом позади ее выныривал вверх и ударял под левое крыло, всаживал отлетный ноготь в птицу и мгновенно распарывал добычу.

А охота на волков… Не думал, что так скоро придется целиться в живого врага, настоящего, но более хищного, чем зверь. Вслед за старшим братом Токошем ушел на фронт и младший — Чолпонбай.

Солдатская форма еще больше сблизила его, с товарищами, Он приобщился к могучему братству и радовался новым друзьям. Они согревали его, вдохновляли, окрыляли, делали стойким, смелым, мужественным воином Страны Советов.

Тишина… Такая обманчивая тишина, какая может быть только на фронте, на переднем крае. И вдруг разом, будто навылет прошила ее, прожгла пулеметная очередь.

А помнишь, Чолпонбай, июль 1941 года? Помнишь ли ты этот июль, Сергей Деревянкин?

Тогда, превращая день в ночь, а ночь в день, целую неделю потрясал землю и реку огненный смерч. Винтовочные выстрелы и автоматные очереди тонули в пулеметной пальбе, а непрерывный лай фашистских пулеметов захлебывался в вое артиллерийской канонады.

И так день и ночь, день и ночь…

Реку располосовывали трассы пулеметов, кромсали мины и снаряды. На землю страшно было смотреть. Вся изъязвленная воронками, обожженная, растерзанная, она стонала, но, как родная мать, щедро давала приют стрелковой гвардейской дивизии.

И когда гитлеровцы бросились на восточный, казавшийся им мертвым, берег, он оживал, чтобы смертью ответить врагу за смерть наших солдат и за муки самой земли.

И снова бушевал огонь и металл, и снова затихал берег.

Так было до тех пор, пока немцы не выдохлись и пока не решили переключиться на укрепление западного берега. Вершины и склоны Меловых гор, точно стесанных, круто обрывающихся к реке, обросли огневыми точками.

И если раньше, даже под огнем, Сергей Деревянкин брал интервью у солдат в окопах, то теперь он и подавно почти не разлучался с ними, особенно со своим другом Чолпонбаем.

Пока немцы в предчувствии ответного удара укрепляли «свой» берег, наши накопили достаточно сил для броска через Дон. И на острие клинка, который должен был первым вонзиться во вражеский правобережный узел обороны, на самом острие, здесь, южнее Воронежа, в районе села Урыв и Селявное, оказался 636-й стрелковый полк. Именно девятой роте предстояло начать завтрашнее наступление на укрепления врага. Отвлечь на себя его удар. Расчистить путь другим.

В девятой роте и служил Чолпонбай Тулебердиев.

Как-то в один из предгрозовых дней, когда начало темнеть и кто-то из бойцов, глядя на противоположный берег, вздохнул: «Сильны волки! Ох и сильны!» — Чолпонбай, не раз певший друзьям киргизские песни и переводивший их тут же на русский язык, на этот раз начал так:

— Вот мне политрук Деревянкин дал как-то русские народные сказки почитать. В часы затишья это очень душу успокаивает.

— Чолпонбай, да и нам он дает — приносит и газеты и книги. Не новость это.

— А я не о новостях, я о старом хочу сказать. Слово, знаешь, маленькое, как муравей, но и муравей гору целую воздвигает. Вот послушайте киргизскую сказку.

— Чересчур издалека ты начал, Чолпонбай, да и упомнить разве?

— Я попробую, а вы не придирайтесь к мелочам, если я что и не так скажу. Мысль — вот главное.

— Ну давай, давай! — и все притихли в траншее, чтобы каждый мог услышать сказку Чолпонбая.

— Вот ты сказал, что они волки, — и рука Чолпонбая коротким рывком указала на правый берег. — Правильно, волки. Так слушай. Пришел фазан к замерзшей реке напиться. Нашел прорубь. Начал пить, а крылья ко льду примерзли.

«Какой лед сильный!» — крикнул фазан.

Тогда лед заговорил:

«Дождь сильнее: когда он приходит, я таю»,

А дождь ему:

«Земля сильнее: она меня всасывает».

Тут земля вступила в спор:

«Лес сильнее: он защищает меня от зноя и помогает сохранить влагу, корнями мою силу пьет».