— Гранаты! Бросайте гранаты! — негодовал командир отделения.

— Забыли, шляпы! — огорченно махнул рукой Доронин.

Чапичев молчал. Ему показалось, что притаившиеся солдаты задумали что-то свое и о гранатах совсем не беспокоятся.

А дуло немецкого пулемета почти беспрерывно изрыгало смертоносное пламя, судорожно подрагивало, медленно поворачиваясь то вправо, то влево. Когда пулемет на какое-то мгновение умолкал, Савченко и Кандауров, плотно прижимаясь к каменной стене дома, замирали. Но как только он начинал снова строчить, солдаты продвигались еще на несколько сантиметров. Наконец, когда Савченко мог вытянутой рукой достать до угла, он вдруг снял свой автомат и отдал Кандаурову. Потом из кармана вынул гранату и тоже передал другу.

— Да что он разоружается-то? — с тревогой воскликнул командир отделения, обращаясь к майору, словно был убежден, что тот хорошо знаком с замыслом разведчика.

Чапичев, к сожалению, не знал, что задумал Савченко, но догадывался: тот готовится к какому-то необычайному поступку.

Савченко тем временем отдал и вторую гранату напарнику, который сидел наготове с взведенным автоматом в руках. Когда наконец Савченко снял с себя пилотку, тут уж и спокойный Доронин не выдержал:

— Ошалел! Зачем раздевается-то?

Но Савченко раздеваться не собирался. Сняв пилотку, он сунул правую руку в нее, как в рукавицу, и мгновенно, словно кошка, рванулся вперед, схватил правой рукой раскаленное дуло пулемета и что было силы дернул его к себе. За окном только мелькнули руки в зеленом мундире, не сумевшие удержать свое оружие.

Теперь вражеский пулемет был в руках Савченко. А за угол в тот же миг полетела граната, брошенная Кандауровым. Раздался взрыв. Еще не осела пыль, как Кандауров влетел туда, где находилось пулеметное гнездо врага, и выпустил длинную очередь из автомата. Савченко устремился за ним. Расположившись за кучей кирпича, он открыл стрельбу из трофейного пулемета.

— Вот черти! Молодцы! — воскликнул Солодов и вытер со лба пот. — Где же командир? Теперь бы всему взводу туда.

И словно ему в ответ раздался крик:

— Санитар! Санитар, комвзвода ранило!

Солодов вскочил во весь рост, ошарашенный этим нелепым в такую решительную минуту сообщением. Лицо его побледнело. Поняв, что надо спасать положение, он неожиданно даже для самого себя закричал во весь голос:

— Взво-од! Слушай мою команду!

От этого окрика даже у Чапичева все внутри напряглось, а руки потянулись к автомату. Это был голос командира.

— За мной, вперед! — выскочив из окопа, кричал Солодов.

Всюду послышалось дружное солдатское «ура!».

Подхлестнутый этой командой и общим порывом, Чапичев тоже побежал вместе со всеми.

За углом дома взвод по команде Солодова быстро рассредоточился между грудами кирпича, видимо, приготовленного самими немцами для защиты пулеметного гнезда.

Савченко и Кандауров лежали за пулеметом в нескольких метрах от угла дома и били по убегавшим гитлеровцам.

Благодаря дружным действиям всего взвода фашистов выбили из дома, и никому из них не удалось спастись.

И снова послышалось мощное «ура!».

Взвод Солодова ворвался во второй дом, затем в третий.

За взводом пошла рота. Потом весь батальон, полк…

Впереди время от времени Чапичев слышал звонкий голос Солодова.

И Якову захотелось написать о нем в газету. Он решил найти укромное местечко и спокойно восстановить все в памяти.

Первый немецкий город был взят с тяжелыми боями. Кое-где по временам еще слышалась стрельба: спрятавшиеся по закоулкам отдельные гитлеровцы продолжали сопротивляться.

Чапичев не обращал на это никакого внимания и занимался своим делом. Сидя на груде кирпича разрушенного дома, он писал очерк. «Главное — не растеряться» — так назвал он его. В скобках наметил другое название. Письменным столом служила ему до черноты отполированная за годы войны ложа неразлучного ППШ.

Писалось легко и быстро, потому что все было им видено лично, пережито и перечувствовано. Выдумывать ничего не приходилось. Очерк, по замыслу автора, должен быть кратким и стремительным, как только что отгремевший бой.

День был на исходе. Солнце скрылось за горбатой крышей серого дома. Кругом пахло гарью и кирпичной пылью.

Не отрывая руки от бумаги, Яков инстинктивно глянул вперед. И вовремя! По разваленной наполовину стене к нему бесшумно подбирался немец, держа автомат наготове. Видимо, он не хотел стрелять, чтоб не привлекать к себе внимания. Но действовал с совершенно определенной целью: взять русского офицера живым. Однако, как только Чапичев его заметил, немец вскинул автомат:

— Хенде хох!

Понимая, что гитлеровцу не выгодно стрелять, Яков как можно спокойнее ответил по-немецки, что он журналист и с ним можно обо всем договориться.

— О-о, шпрехен зи дойч?

— Яволь! — с готовностью ответил Чапичев и в то же время, заметив, что немец убрал палец со спускового крючка, подложил правую руку под блокнот, словно хотел его спрятать, и, не поворачиваясь, дал очередь. Гитлеровец свалился со стены, выронив оружие.

Чапичев встал, осмотрелся и сам себе вслух сказал:

— Да, главное — не растеряться.

Очерк остался недописанным. Неожиданная стычка с фашистом взбудоражила душу, разворошила мысли, которые перед этим, казалось, выстроились в четкий сюжет.

Спрятав блокнот в планшет, Чапичев стал догонять свое подразделение.

Ночевать пришлось в большом двухэтажном доме, где разместилось несколько офицеров батальона. Входя в дом, он прочел на массивной дубовой двери, окованной бронзой, странную надпись на немецком языке:

«Просьба ничего не портить, не уносить; здесь живет мирный немец Иоганн Пфефер».

— Ну что ж, очень приятно познакомиться с «мирным немцем», — проговорил Яков, открывая дверь.

Поздоровавшись со знакомыми офицерами, сидевшими в прихожей, Чапичев с завистью посмотрел на их чистые, выбритые лица. Понял, что они успели уже помыться и привести себя в порядок. Значит, у «мирного немца» действует водопровод: надо этим воспользоваться.

Войдя в ванную, он почувствовал какой-то не немецкий, а привычный, свой, домашний запах мыла. Осмотрелся, заметил овальный розовый брусок, понюхал — наше, ТЭЖЭ. Улыбнулся: кому-то из офицеров жена прислала. Но увидел еще такие же бруски. Из любопытства открыл шкафчик и глазам своим не поверил: там снизу доверху в четыре ряда лежало не менее 50 кусков такого же мыла.

«Запасливый «мирный немец», — отметил про себя Чапичев. — Где он столько набрал?»

Любопытство его разгоралось, и он открыл другой шкаф, в стене. Здесь лежали аккуратно распределенные по цвету вышитые украинские рушники и разноцветные платки.

Мысль о том, что все это награблено у нас, в России, Чапичева все больше и больше выводила из себя. Тяжело и больно было все это сознавать и тем более видеть.

Всю страну нашу ободрали, рассуждал он про себя. Все свезли в свой фатерланд, ничем не гнушаются. Яков представил себе восторг какой-нибудь медхен, которая, получив от своего хапуги из оккупированных советских областей посылку с награбленным добром, от радости хлопала в ладоши: «Ай-ай, настоящее масло, настоящий мед, настоящие кожаные сапоги…» Ее радость понятна. Немцев давно кормят всевозможными заменителями, которые всюду называются ходким немецким словом «эрзац».

С этими мыслями Чапичев вышел из ванны. Офицеры уже ужинали, для него тоже стоял прибор. Только теперь он заметил, что им прислуживала старая и незаметная как тень немка. Она ходила бесшумно и быстро. Сев за стол, Яков воскликнул от удивления:

— Да что это такое?! И посуда советская у этого «мирного немца».

— А вот это ты узнаешь? — указал один из офицеров на кружевную дорожку, лежавшую на комоде. — Наша, вологодская.

Словно первым морозом дохнуло на влажное стекло — таким тонким и изящным было кружево. Видно, не один вечер гнула спину над своим рукоделием русская женщина и уж, конечно, не собиралась радовать своей работой этого «мирного немца».