— Слишком много шумишь.

Она сунула раскаленное железо ему в рот. Плотно сжатые губы раскрылись от жара, зубы потрескались от прикосновения и посыпались, пока она проталкивала железо дальше. Я слышал это. А потом повалил дым, донесся жуткий вопль и запах жареного.

Я отвернулся, ослепленный слезами, когда мелкая девчонка выжгла ему глаза. Я мог сказать, что плакал из-за Солнышка или из-за того, как ужасен мир, в котором случается подобное, но, по правде, я плакал от страха за себя. На острие бытия есть место лишь для нас самих.

Плохие Псы радостно орали и улюлюкали. Кто-то выкрикивал имена, видимо, тех, кого мы убили, но это ничего не значило — если бы они захватили нас безо всяких потерь, спящими, пытки были бы точно такими же.

— Гретча. — Опять Биллан. — Оставь его в покое, хватит. Мария потом найдет в нем еще что-нибудь. Выжги глаз другому. Только один. Не нравится мне, как он на меня смотрит.

Девчонка ткнула железом в горящие угли и смотрела, повернувшись ко мне спиной. Я пытался высвободиться. Они умело связывали, не только запястья, но локти и выше. И все равно я рвался. Гнев поднялся во мне. Он был бессилен против железа, но хотя бы на миг отчасти прогнал страх. Гнев на моих мучителей и на то, как же это глупо — умереть в каком-то дурацком лагере, наполненном пустыми людьми, людьми без цели, теми, для кого моя мука станет развлечением, о котором они скоро забудут.

Когда Гретча вновь обернулась, я встретил ее взгляд, не обращая внимания на раскаленное железо.

— Не промахнись, девочка.

Я злобно ухмыльнулся, внезапно почувствовав к ней ненависть настолько сильную, что она причиняла боль.

Когда схватили нубанца, я спросил: «А ты опасен?» Я дал ему шанс, освободил одну руку, и он этим воспользовался. «Ты опасен?» Да, сказал он, и я попросил его показать мне. Сейчас мне был нужен такой шанс. Пусть она это скажет: «Ты опасен?»

Но вместо этого ее улыбка погасла, и рука едва заметно дрогнула.

— Стой! — крикнул Раэль. — У него голова не привязана. Ты могла его убить.

Он подошел и закрепил меня ремнями. Я смотрел на него, пытаясь запомнить каждую деталь облика. Он будет одним из последних людей, кого я увижу.

— Дай мне железку. — Он выплюнул слова и забрал орудие пытки у Гретчи. — Сам справлюсь. — Отвечая на мой взгляд, он сказал: — Может, ты и правда какой-то лорд. На тебе было много золота. И вот это. — Он поднял руку, чтобы показать часы из сокровищницы моего дяди. — Но мы оба знаем, что если попросить за тебя выкуп, ты же потом откроешь охоту на нас — как только освободишься. По тебе видно.

Я не мог ему солгать. Смысл? Будь я свободен, я бы преследовал его на любые расстояния, любой ценой.

— Похоже, с тобой такое уже случалось. — Раэль ткнул меня в щеку. — Может, стоит начать там, где они закончили, просто чтобы напомнить тебе, каково это.

Раскаленный докрасна кончик поднесли к толстым шрамам на левой стороне моего лица. Как бы я ни смотрел, рука Раэля не дрогнула. Гретча стояла у него за спиной, голова ее была чуть выше его пояса.

Жар опалил мне губы и высушил слезы, но больно не было, просто тепло, почти приятно. Ожог лишил кожу чувствительности, я мог царапать ее и только чувствовать натяжение неповрежденных участков под глазом. Железо остановилось под скулой, ощущение — как от легкого нажима. Раэль выглядел озадаченно.

— Он не го…

Внезапно по шраму прошла пульсация, почти оргазмическая, и я прикрыл глаза от жара. Вонь паленых волос достигла моих ноздрей. Раэль завопил, и когда я снова посмотрел на него, он был охвачен танцем — тем, что исполняют от неожиданной боли, если уколоть палец или удариться чувствительным местом у локтя. Он схватился за правое запястье. Там, на открытой ладони, был глубокий ожог от железа — до самых костей. Сама железка лежала в пыли, ярко сверкающая, белая от жара, словно ее закаляли в кузнице, тряпка вокруг нее горела.

Мне пришлось рассмеяться. Что они будут делать, если я посмеюсь над ними? Причинят мне боль? Я так ошалел от происходящего, что прикусил язык и теперь смеялся, чувствуя, как кровь наполняет мне рот и теплыми струйками стекает по губам.

— Идиот. — Биллан встал и оттолкнул Раэля с дороги. — Что ты сделал, мальчик?

— Мальчик?

Он так вцепился мне в щеку, что было больно говорить. Я не знал, что я сделал, но радовался, что так получилось. Я подозревал, что это частицы Гога, увязшие в шраме, среагировали на сильное нагревание.

— Отвечай.

Даже теперь Биллан думал, что может мне угрожать. Я плюнул кровью ему в лицо. Он отшатнулся, по-девчоночьи вскрикнув, и я рассмеялся еще громче. У меня была истерика. Другие Псы поднимались на ноги. Здоровяк Манва, брат Санчи, которого я убил в яме, схватил Виллана за руку и попытался его урезонить. Похоже, грязной тряпкой не удалось стереть кровь, чуть позже я смог получше присмотреться и заметил, что от крови кожа покраснела, а радужка глаз была ошпарена добела. Похоже, некромантия, способная убивать небольшие создания одним прикосновением пальцев, и правда текла у меня в жилах.

— Тащите старую Мари обратно! — заорал ослепленный Виллан. Он дрожал от желания придушить меня, от невозможности удержаться. — Пусть его целый месяц пытают!

— Ты не проживешь этот месяц, Виллан. Когда твои братья поймут, что зрение не вернется к тебе… скоро ли они привяжут тебя к столбу, как думаешь?

Я не мог не улыбаться. Истерика и бравада мигом прекратятся, когда старая карга принесет свои ножи, я знал, но, черт, надо же смеяться, пока можешь, верно?

Манва обнажил меч — как оказалось, мой.

— У него меч из древней стали, колдовской. — Он покрутил лезвие в ручище. Манва сам был крупным мужчиной, но руки его словно принадлежали гиганту. — Может, потребуем за него выкуп? Тот, другой, сказал, что граф Ганза заплатит за них.

Раэль сплюнул, лицо его было напряжено от мучений. Обожженная рука не способствует миролюбию.

— Он умрет. Умрет тяжко.

Манва пожал плечами и сел, положив мой меч на колени.

Двое привели старую Мари к столбам. Я увидел их краем глаза и смотрел так пристально, что едва заметил, как веревки, связывающие мои лодыжки, ослабли. Сквозь жалобы и проклятья Плохих Псов, сквозь влажные неестественные всхлипы Солнышка я услышал щелчок и жужжание, потом скрежет, словно пальцы царапали дерево. Что-то лезло по обратной стороне столба. Вжик. Веревка упала с моих колен. Никто не заметил.

Мари развернула свой сверток на пыльной земле и недобро глянула на меня, словно хотела сказать: вот, получай за то, что нарушил мой покой. Снова уголки моих губ дернулись при мысли о нелепости происходящего. Она достала самое острое из своих лезвий, маленькое, на цилиндрической ручке из металла, такое, каким врачи Греко вскрывают волдыри. Три шага — и она рядом, нетвердо стоит на ногах, но руки служат ей безупречно. Она срезала с меня заляпанные остатки рубашки без малейших усилий, ткань словно сама расходилась под лезвием.

— Какая у тебя там уродливая штука, старая Мари.

Она помолчала, глядя на меня злыми старушечьими глазами, темными почти до черноты.

— Ах, прости. Я хотел сказать, та, что у тебя на подбородке. Жуткая бородавка. И что бы тебе просто не срезать ее этим замечательным острым ножиком? И бородку убрать? Мы же не хотим, чтобы тебя называли Старой Уродкой Мари, верно?

Что-то сухое и неприятное проползло по моим связанным рукам. Я вздрогнул, когда твердые лапки пробежали по запястьям. Мне стоило немалых усилий не сбросить с себя эту тварь.

— Ты чего, дурак? — спросила Мари после очень долгой паузы.

Солнышку она не сказала ни слова все то время, пока трудилась над ним.

— Я ранил твои чувства, Старая Мари? — Я улыбнулся, обнажая алые от крови зубы. — Ты же знаешь, как бы я ни кричал и ни умолял, эти слова обратно не упрячешь, верно? С этим ничего не поделаешь, Мари. Думаю, маленькая Гретча скоро станет делать эту работу, а тренироваться будет на тебе. Интересно, каким манером она тебя изрежет?