Бухгалтер им:

— Пойдут не пойдут — дело не наше. Надо заранее сказать, чтоб потом не обвинили, что ничего не слышали.

— Скажи сейчас, так старики в поле побегут. Все разбегутся, и коней там покинут.

— Разбегутся — дело не наше. Коней кто-то да пригонит.

Андрей:

— Что я под хаты пойду, чтоб меня ругали?

Послали паренька лет двенадцати, Колю Вишняка. Прозывают его «Калашников». Он в те дни выкинул номер: ходил собирал деньги «Калашникову на помогу». Тот поскакал на коне по деревне. Кричал, рассказывают, так:

— Завтра в ниметчину будут ловить. Кто записанный, ховайтесь с вечера! Завтра в ниметчину идти, кто хоче. Кто не хоче — тикайте. Тикайте, хлопцы, тикайте, девчата!

Смятение, и кое-кто качал головой.

— Если узнают — беда будет Андрею.

Приехал, наконец, пьяный Бажатарник. Уверял:

— Беда, хлопцы. Если завтра не пойдут — беда. В жандармерии говорят: «Мы Каменную и Вильховую перекрестим (сожжем перекрестным огнем), если опять никто не пойдет. Говорят, у вас там агитация идет. Большевики собрались».

Бригадиры сидели, обменивались.

— Что ж, и могут. Очень просто. Что им одно село. Зато всей области пример устроят.

— А не пойдут завтра. Теперь никакая агитация не поможет.

Бригадир Яремчук попробовал пойти сам. В одной хате его покрыли матом. В другой набросилась старуха:

— Що ты хочешь мою дытыну загубить?

Я думал все о репрессиях. Если будут выборные, легко обрушиться на нас, «чужих». Надо подготовиться. И было приятно: значит, мы все-таки существуем не зря. Связанные по рукам и ногам, все же делаем кое-что. В бунтовском селе (а наш колхоз пока самый непокорный в селе) есть и наше влияние. Но это лирика.

А практика говорила: надо быть готовым к наихудшему.

1. Спрятаться на время репрессий.

2. Исчезнуть совсем, если репрессии должны будут коснуться нас, «ненадежных».

3. Для этого следить за общей ситуацией на фронте, в селе, постараться установить связь с партизанами или хотя бы знать, где вероятнее всего встреча с ними.

Лукаша и Леонида не было. Оба в Умани. Долгое отсутствие второго вызывало уже беспокойство.

Зашел пленный Костя{23}. Рассказал ему о возможном. И о том, что дурак полицай Петрик с пьяных глаз наболтал в жандармерии: «Там десять партизан было. Молодежь подбивали. У нас, говорит, лес близко, мы вас защищать будем».

Поговорили откровенно о возможностях. Условились о месте сбора на крайний случай.

Он сказал четко:

— Я хочу, чтоб связались с ними. Чтоб они пришли сюда и как будто нас забрали силой. И в этом на вас надеюсь. А тут люди тоже нужны. Так что не сомневайтесь, если останетесь.

Продолжаю. Ночь прошла тихо. Следующий день начался, как предполагали. Пять подвод с запасом соломы и корма коням под командой Коли Бондарчука с грохотом и свистом выехали с колхозного двора.

— А ну, хлопцы, двинем, чтоб все разбежались.

Подводы рассыпались по всем концам. Возвратились пустые. Начальство хозяйства было занято водочным вопросом. По случаю окончания... работ на колхоз полагалось не то тридцать, не то пятьдесят литров горилки. С утра искали деньги на нее. Потом ждали завхоза. Потом, когда он появился с блестяще-красной рожей, все отправились пробовать горилку.

Позже, когда дежурившие на подводах хлопцы спали на возах, а вокруг них собрались пришедшие, Бажатарник появился пьяный в сопровождении совершенно пьяного лесника.

Нагрянул староста. Олекса, хоть пьяный, сообразил спрятаться. Тот напал на первого...

Кричал:

— Вы отправку всего села срываете! Нам так заявили: «Коли с третьего господарства не пойдут — мы тоже не пойдем». А вас искать надо. Вы разве с людьми говорили, объясняли им?

Завхоз молчал. На, лице его было тупое терпение. Он понимал (мужик хитрый) — староста кричит по обязанности. И сам староста понимает: никакими доводами, кроме виселицы разве, не убедишь ехать в Германию.

Бригадир Сергей Яремчук вставил:

— Пойдемте по хатам. Меня в одной вчера матом погнали. В другой баба выскочила. Говорит: «Людоед! Кровь наших детей хочешь пить...»

Староста шумел долго. Потом объявил:

— Я так и скажу в районе: там люди не виноваты, там руководители виноваты.

Арестовал всех четырех, повез с собой в Грушку. Бажатарник сел и подмигнул хватски:

— Проедемся, хлопцы.

В колхозе стало тихо. Иные говорили:

— Могут им там дать.

Другие:

— Ничего им не будет. Ну, подержат в холодной. Зато дети целы.

Подвозчики дежурили ночь. Думали — нагрянут жандармы. Никто не нагрянул. Утром все появились, даже не биты. Только, передают, Сергею Яремчуку раз за что-то дали по морде.

Потом слух: отправку из нашего района отменили до особого распоряжения. Даже тех, кто был на комиссии, отпустили по домам. Да и некуда. Прошлый «улов» (две недели назад) все еще никуда не отправили из Гайворона.

Мы вступаем в опасный период. Но иначе нельзя. Бездействие вынести трудно. Грызет совесть.

После долгих усилий Л. с товарищем — «доцентом» физиком — смонтировали приемник. «Доцент» Толя — великолепный радист. Он в армии был им. Но его пришлось долго обрабатывать. Из-за радио был расстрелян его ученик Артем. Его самого за найденные наушники в начале войны долго и жестоко пытали.

Наконец он взялся.

Монтировал в сарае у Л. Тот достал в Умани кучу обгорелых замков. Ремонтировал их. Купил фотоаппарат. Тоже возился. Все это там же в сарае. Служило маскировкой.

Наконец два дня назад Л. сказал:

— Все в порядке. Есть прием. Я поймал советские станции. Чей-то доклад. Понял такие слова: «Борьба за Сицилию продолжается... Бои в Западной Сицилии...»

Была полдневная пора.

— Докажи, наконец, что есть прием.

— Не надо. Сейчас могут зайти.

— Две минуты.

Сестра закрывает нас снаружи на замок...

Приемник — старый чемодан, который все вмещает, — на стол. Я становлюсь у окна — наблюдать за дорожкой, за дверью. Он склоняется. Лицо обостряется. Нос даже становится жестче. Ловит.

— Ничего нет. Только музыка.

— Дождь. Прием плохой.

Уславливаемся на вечер. Вечером ливень. Идти подозрительно. На следующий день я пасу корову. Промок вдребезги. К назначенному часу идем с Марусей. Когда затихает вокруг, лампешка ставится под стол. Окно завешивается.

Ловит долго. Ничего. Только обрывки музыки. Водка, выпитая раньше, дает себя чувствовать. Ложусь на его постель. Ничего не вышло и на этот раз. Разряды. Дождь.

Идем пустым селом. Мария:

— Только музыка. Даже злость берет.

Вчера он поймал советскую станцию, только на немецком языке. Перечисляли фамилии многих генералов. Награждение, что ли?

* * *

Вспоминаю. Тодор Рудный — богомол и антисоветчик, только за год до войны в колхоз вступивший, — встретился неделю назад:

— Ну, газетки читаете? Що там нимец знов красных гонит? Кажуть, що тыщу километрив пройшов. Жинка казала одна.

Наша классовая схема в основном правильна. Им, кулакам, ничто родина, нация и все прочее. Для них нужна только собственность. За гектар земли продадут и Украину, и отца, и Германию — все.

Эту черту — непатриотичность собственников — заметил ясно еще Золя.

Они всегда таковы — знающие только одну верность: свою жажду наживать.

Вечером в клуне у Л. Тишина. Я смотрю в щель двери. Пасмурно. Темно. Ветви качаются, будто кто-то идет. Шуршат лишь в соломе сзади невидимые совсем Л. и М. Только порой потрескивают контакты и регуляторы. Л. ловит.

Голос его слишком громок для тишины.

— Станций много, но тихо: не разберешь ничего. Вот, вот, сейчас...

Смотрю в щель, думаю, что мы плохие конспираторы, А он — особенно.